Я поссорилась, как могла, с узким кругом, желавшим мне только добра, наскоро расцеловалась с ничего так и не понявшей, только округлявшей глаза и губы в удивленном «О!» теткой и отвалила в родимый Горький.
Горько, горько ехать в Горький! На верхней полочке плацкартного. Внизу две бабы и солдат играют в дурака. Хнычет и просится писать ребеночек. За окном плывут назад лысые елки, какие-то скудоумные заборы, щелястые сараи — так же вот уплыла навеки моя дурацкая мечта, сказочная Флорида. Мне, как комнатной собачонке, сказали: «Цыц! На место!» — и я, поскуливая, потрусила в свой угол. Никому меня не жалко, всем наплевать — ведь это же не они не поехали в Америку. Они, тайные завистники, наверное, даже рады, что я, так же как и они, никогда не увижу Париж и Флориду.
Пусть ветер высушит слезы — я высунула из потного вагона голову в открытое окно. Тугой ветер сразу заткнул уши, хлестнул по щеке. Так мне! Вот и хорошо, что голова замерзла, пусть! В Горький я прибыла уже с готовой ангиной, и подруге Кируле лишний раз предоставилась возможность попрактиковаться во внутримышечных инъекциях — она как раз пару месяцев назад проходила практику в больнице. Но там, как она говорила, приходилось лишь по четверть попы на студента в день. Пенициллина мы с ней не жалели, попы своей мне тоже не было жалко — что уж там о заднице, раз жизнь не удалась.
Невзирая на кровоточащие душевные раны, ангина прошла быстро. Тетка Ева улетела в свою Америку, передав мне в утешение зелено-оранжевую юбку со своего плеча. Я ее таскала долго — почти до того года, когда села в настоящий, не игрушечный, отказ.
Рола
— Ррола, выходи! Жених пришер!
Осик только что научился говорить «р» и, законно гордясь этим, предпочитал произносить ее в слове первой и вообще почаще. Чтобы все знали, как он это потрясающе делает. За минуту перед этим у жениха произошел небольшой конфуз, и поэтому он был без штанов. Но пока мама, ворча, доставала из шкафа сухие, он все же решил не терять драгоценного времени и влюбленно орал под соседской дверью.
— Рррола! Жених пришер!
Коварная не выходила. Матримониальные планы Осика проваливались. Лора, истязая мозги, сутками исступленно зубрила проклятую химию, через неделю начинались вступительные экзамены в сельскохозяйственный институт.
Природа сочиняет людей с чувством стиля, хотя порой не чужда сарказма. Редкостная темно-русая коса, стекающая на скульптурную грудь, серые глаза с туманом и несокрушимый румянец были бы просто неуместны в сочетании с суетливостью и тонконогостью. Лорина флегматичная малороссийская краса, взращенная на варениках с вишнями и нежно-розовом сале от домашнего подсвинка, ее впервые услышанная Осиком украиньска мова потрясли его неискушенное воображение. Дома, в силу этнического происхождения, он наблюдал быстроглазых, многословных, темноволосых, донимавших Осика кормежкой, пытавших его вечерней чисткой зубов, рыбьим жиром и командной педагогикой в сочетании с немотивированным тисканьем и поцелуями. «Ой, не могу, какой вкусный! Такой ты сладенький — я сейчас тебя съем!» — сулила нечто кошмарное тетя Нюся, больно щипая Осика за щеки. А шестилетней Софке обещала привести жениха, что никаким образом не входило в ее планы, так как жених — это, безусловно, мальчишка. Еще чего не хватало!
Взрослые были опасны и непредсказуемы. Разумнее держаться от них в стороне. Но Лора! — Лора была неотразима. О, славянская раздольная плавность, повергающая брюнетистые народы в любовный шок!
— Ррола! Выходи! — не унимался настырный жених.
Пришлось выглянуть и вручить залог любви — шоколадную конфету «Василек». Романтичный Осик поместил ее в кузов своего грузовика и геройски отстоял от посягательств старшей сестры Софки, которой собственно конфета была глубоко безразлична, но фантики с изображением цветка на этот период котировались высоко. Софка следила за конъюнктурой. Кроме того, из конфетной фольговой прокладочки можно было соорудить всем на зависть изумительные серебряные зубы или широкое обручальное кольцо.
— Ты вот подумай, Роза, какая мне это обида, — горевала, колыхая бюстом под зеленой китайской кофтой соседка Маруся, прихлебывая чай у Осикиной мамы, — Лорка-то мне все «тетя Маруся» да «тетя Маруся». Какая я ей тетя? Все нутро мне измочалила. Вчерась пришла к себе в столовую — все из рук валится, работать никаких сил нет. Лук спалила в уголь, азу по-татарски пересолила, на Люську- официантку ни за что налаяла. Ну не могу больше. Лучше бы уж она, холера такая, заткнулась совсем, чем «тетя Маруся, тетя Маруся». Заладила, как попугай какой! Не знаю, что делать.
— Что делать? Ничего! Уж теперь крепись и молчи в тряпочку, Маруся.
— Нет, душа не терпит. Скажу.
— Смотрите, душа у нее не терпит! Прикажи душе, пусть еще потерпит, сколько лет терпела! Девчонка днем и ночью готовится. Ответственное время, а ты ей вдруг — бух такое! Как кирпич с неба. Ты хоть о ней-то на минутку подумай!.. Пей лучше чай, остынет. Пряники бери, свежие.
— В горло, Роза, ничего не лезет… Скажу… Не каменная я. Решусь и скажу — будь что будет!
Тетя Маруся, никакой для нас не секрет, была матерью Лоры.
Многие женщины притягивают к себе строго определенный тип мужчин — присмотритесь. Некоторые пленяют исключительно приземистых крепышей с народнохозяйственным уклоном, другие астенических физиков, оснащенных гитарами и проблемами с властью. А есть такие бедолаги, которым все сопляки попадаются лет на пять, а то и десять моложе, упорно пьющие к тому же. От одного еле отделается — глядь уже второй голубь сизый в дверь скребется, и точь-в-точь как предыдущий… Статная Маруся в молодости нравилась воинам в средних чинах, от лейтенанта до майора. При фортификационной основательности объекта им была заманчива тактическая ясность достижения цели. Почти весь Марусин комод занимали фотографии бравых ребят в гимнастерках и прическах «под бокс». Они были симметрично расположены вокруг стеклянной вазы, похожей на тощую синюю ногу, где вместо полагающейся ступни имелись четыре растопыренные толстые пятки. Софка, будучи натурой художественной, обмирала от дивной красоты ракушечных рамочек. Некоторые ракушки были склеены в розочку и покрашены малиновым с сиреневым переходом, а вокруг торчали зеленые ракушечные листики. По краю шкатулки — белой волной бордюрчик, тоже весь из ракушек. У Софки дома такой роскоши отродясь не водилось.
— Это дядя Юра, один знакомый. Летчик. Видишь, в сердечке написано «Привет из Ессентуков!». Город такой на юге. Хочешь потрогать рамочку? Ну потрогай, не урони только. А это…
— Тетя Маруся, а товарищ Сталин тоже твой знакомый?
— Скажешь тоже, Софка! Он вождь и никому не знакомый. Он тут просто так… для красоты стоит… Лучше посмотри, сколько медалей у дяди Сережи, — эх, и заводной был! Анекдотов знал целый мешок… Нет, это, пожалуй, Виктор. Память стала, как решето. Сергей-то ведь на этой — с другом одним… Возьми-ка пирожок. Ах, какой вкусный, с повидлом!
У нас в столовой зайчики поварятами работают, вот и испекли тебе пирожок. Сказали — специально для Софочки… Да… А на этой Гоги, грузин один, нация такая, — неторопливо вела экскурсию по портретной галерее тетя Маруся…
Гоги не импонировал Софе по двум причинам: носом и усами напоминал дядю Семена, который приходил играть в карты и орал на маму: «Ходи в масть, балда, ходи в масть!», хоть на взрослых, особенно на маму, кричать нельзя. А во-вторых, слова «такая нация» вызывали неприятные ассоциации, связанные с разговорами о нации вообще. Лучше бы никаких наций совсем на свете не было. Ни одной! Софа уже знала к какой нации она приписана, и удовольствия от этого было мало. Зато ей нравился портрет узколицего брюнета с печальными глазами — без погон, значит не военный. Однако не в пиджаке и без галстука. Вообще очень странно одет, как бы в халат, мужчины так не носят.
— А это кто, тетя Маруся?
— Это, Софа, наш боженька… Он давно уж помер, а потом воскрес.
