на Шипсхед-Бей всякий ребе скажет «Шолом», а на Краснодарщине даже и без пейсов ни один казак не усомнится такому напомнить, кто Россию споил да в таком виде и продал.
Но у дверей углового гастронома номер двадцать один, который отпускал спиртное только с двенадцати, общество было озабочено более актуальными проблемами. Вопрос национальной идентификации не актуален, когда уже без четверти, стрелка часов приклеилась к циферблату, душа спалилась в уголь, сердце прилипло к желудку, а трешник, зараза, то ли был вчера, то ли завтра обещали одолжить… Но нет его. А нужен вот сейчас позарез, иначе каюк.
Нюра сыновей любила — только «Юрочка», только «Витенька». Кличку «Витроний» придумал сокол Володька. Я не подозреваю его в знакомстве с Вергилием или Светонием и вас умоляю этого не делать. Но в партшколе, говоря о бесспорных приоритетах отечественной науки, упоминали о красиво звучащем элементе менделевии, названном в честь нашего гениального химика Д. И. Менделеева, который к тому же тестем поэта Блока состоял и чемоданы тоже замечательно клеил. Научное имя «Витроний» не помогло — Витька к наукам не склонялся, чемоданы презирал, зато классу к шестому прилично выучился пить и чем дальше, тем больше позорил звание советского молодого человека. Володька его лупил как Сидорову козу — тоже не помогало. Все равно позорил. Не помогало и старшему, Юрке. Сыновья не желали сходить с твердо избранного пути…
Каждый раз, без пропусков, на ноябрьские мы получали от Нюры открытку. Вспухали пузырями алые стяги, с вершины флакончика-Кремля испускала лучи здоровенная звезда, а в нижнем левом углу миниатюрная «Аврора», пренебрегая исторической правдой и географической реальностью, делала свой исторический «Ба-бах!» в направлении Спасской башни. Отчетливо антисоветская открыточка — куда смотрела цензура?
Тетя Нюра поздравляла нас с очередной славной годовщиной и в связи с этим желала крепкого здоровья. В этом была логика.
На ноябрьские у Нюры собирались. В гости ходили чинно, тщательно наряжались, а не заскакивали, как в булочную, в чем попало. Тупоносые бежевые лодочки завертывали в газету, вынимали из шифоньера креп-сатиновое платье с вышивкой «ришелье» на манжетах и воротнике. Мужчины при гастуках все. Нюра мечет на стол портвейн «Три семерки», белую «Московскую», винегрет, сыр костромской, шпроты рижские, колбасу отдельную, воблу партийную, пироги с капустой и яйцами, пироги с ливером. Двух рюмок не хватило — к соседке сбегала. Та ей всегда — пожалуйста, Анна Тимофеевна! Мы — вам, вы — нам. Всегда выручим! Тарелки с узором, ложки мельхиоровые… а где вилки? Не видать!
— Нюра, а что же вилки-то? Не положила. Забыла?
— Уж не знаю, как и сказать, Любочка, — жеманилась Нюра. Крашеные губки сердечком, духи «Красная Москва».
— Да уж скажи, как есть.
— Ах, Любочка, Вовочка об Юрочку все вилочки погнул…
Винегрет и шпроты поели ложками. А к пирогам вилок не надо. Главное, что алкашей этих, Юрки с Витькой, дома не было: ни шума, ни скандала, выпили-закусили по-хорошему, всем всего хватило. Семен анекдот рассказал:
— Возвращается, значит, муж из командировки. А у жены, сами понимается, хе-хе, начальник в спальне. Она его того… быстрей под кровать. Ну, муж входит и слышит под кроватью кто-то чихает. А это начальник от пыли — у них под кроватью полно пыли было. Муж-то и спрашивает: «Жена, кто это там у тебя под кроватью чихает?» — «А это собачка наша, Шарик». Он руку под кровать: «Это ты, Шарик?» — «Ага, это я, Шарик, — отвечает тот, — гав-гав!» Я, говорит, Шарик, — представляете, ха-ха-ха! — и гав, значит, гав! Лаять начальник-то стал! Умора!
Потом про тещу с зятем рассказал — ухохочешься. Семена любили приглашать, такой он веселый, простой, а ведь завотделом в «Сельхозпроекте». Посмеялись, попили чайку с шоколадными конфетами и вафлями. У Нюры с Володей всегда с продуктами было неплохо — работали в очень хороших местах.
— Нюра, спой, что ли.
Она никогда не ломалась, как некоторые: не в голосе, мол, сегодня, и настроение что-то не то. Чтобы подольше уговаривали.
Вставала, вздохнув, закрывала глаза, руки замком перед грудью и сразу в полный голос арию Аиды:
Для разговора Нюра использовала довольно пошлый голос, мяучий даже какой-то. С таким голосом только в секретари-машинистки. И отдельный голос для пения. Мягкое и сильное сопрано, как золотая прозрачная вода, которая чуть колышется в тайных лесных торфяных озерах. Комната наливалась густым медом звука. Желто-синяя лапчатая обивка дивана обернулась восточной парчой, в гипсовых вазочках на этажерке ждут своего часа темные благовония и любовное зелье из яда кобры и сердца соловья. Дяди- Володина востроносая Нюра, чье царство гордое и имя она скрывает, не зря закрывает глаза. Нельзя же петь таким голосом и смотреть на недоеденный винегрет и окурки.
Нюра опустила сцепленные руки. Но голос ее не совсем выветрился из воздуха. Осенним листом кружился, оседал на пол последний звук…
— Эх, Нюра! — выдохнул Семен, махом опрокинул в стальную пасть стопку «Московской», ударил кулаком по столу, и когда его Зинаида стала совать ему в рот кусок пирога, — закуси, сейчас же закуси, Семен! — вызверился на нее, можно сказать, ни за что.
— Нюра, спой «Ландыши»! Ну спой, ну что тебе стоит! Знаешь, да? Давай, спой! По радио часто передают. Такая чудная песня! «Ландыши, ландыши, светлого мая привет!» — азартно верещала через стол Зина, поощряя к расширению репертуара…
— Нет, не помню такую, Зиночка. Уж извини.
Может брезговала «чудной песней», а может статься, и вправду не помнила, не замечала, как мусор и мат на улице. Пела Нюра только оперный репертуар. Даже «Гори, гори моя звезда» и даже по особой просьбе — очень редко. Была в ней такая странность…
Звездным часом для Нюры был приезд на гастроли оперного театра. Непонятным образом о ней знали и приглашали петь вторые партии, а также в хор. Оперу горожане посещали без энтузиазма, не рвались почему-то. Поэтому из соображений экономии на гастроли везли только первый состав. А Нюра была истинной находкой — почти весь репертуар назубок. С одной репетиции вводили.
Однажды, собирая от стеснения и гордости губы в гузку, она рассказала, что ее звали на работу в труппу, «но как же я Витеньку с Юрочкой оставлю, они ведь сами себе и не сготовят, и не постирают. А я им супик поставлю в холодильничек — они хоть пьяные, а всегда найдут и покушают. Юрочка у меня курочку с лапшичкой любит, и чтоб погуще, а Витенька молодец, все кушает. И у Вовочки, ты ведь знаешь, сердечко пошаливает. Кто ему без меня валокордин накапает?»
— Нюр! Ну, тогда хоть темно-вишневую шаль, Нюр! «Я за прошлым совсем не страдаю…» ну!..
