— Чего ж раньше молчал! — рассердился Егор. — А где он теперь — Кронштадтец?
— В тюрьме он, браток, — вздохнул Кочкин. — И давно. Как ни хоронился, накрыли-таки.
Гроза, ливень, грохот волн, возбуждение, рожденное от слов Кочкина, — все это кружило голову Егору, заставляло учащенно биться сердце.
Незаметно дошли до Орлиного Гнезда. Егор пригласил Кочкина к себе. Дома они обстоятельно побеседовали. Егор узнал, что месяц назад во Владивостоке, на мысе Чуркина, проходило собрание. На нем была воссоздана социал-демократическая организация. Проводил собрание прибывший из Петрограда студент Костя Суханов.
Егор знал семью Сухановых, жившую неподалеку от Калитаевых, на Нагорной улице. В сознании Егора с трудом укладывалось то, что организатором большевистской группы является сын крупного царского чиновника, действительного статского советника, ярого монархиста.
— Наша правда не одному такому Косте верную дорогу показала, — сказал Кочкин.
Утром, в день тайного собрания группы рабочих военного порта, куда был приглашен и Егор, администрация мастерских уволила всех забастовщиков — до единого человека. Егор шел в условленное место с Кочкиным, который тоже стал безработным. Но об этом они сейчас не думали.
Кочкин привел Егора на вершину Орлиного Гнезда, к старым, полуобвалившимся окопам, вырытым еще во время русско-японской войны. Егора волновало, что собрание будет проходить так близко от его дома. Место это было знакомо Егору до последнего камушка. Тут он играл со своими дружками мальчишками в казаков и хунхузов — это еще в далекую пору, когда шумел на сопках мелкорослый лесок, остатки могучей некогда тайги. В первый год русско-японской войны по неразумному приказу воинского начальства подчистую были вырублены все деревья и кустарники на городских сопках — для лучшего обозрения заливов и удобства наблюдения за противником, если он подойдет к этим берегам. Обритые наголо сопки и впрямь позволяли видеть далеко. И с вершины Орлиного Гнезда тоже открывалась глазу неизмеримая морская даль.
Над Орлиным Гнездом шумно пролетал океанский ветер. Он раздувал полы Егорова пиджака, они хлопали как крылья, парусили, и Егору показалось, что он вот-вот взмоет в воздух как птица, у него и впрямь за плечами крылья…
Мальчишкой Егор думал: ветер бывает оттого, что раскачиваются деревья. Какая-то подземная сила, рассуждал Егорка, скрытая в корнях, раскачивает деревья, их густая листва, подобно китайским веерам, разгоняет вокруг воздух, и он дует, метет над землей. И считал, что если все деревья на сопках срубят, то никогда-никогда уже не будут шуметь над крышей ветры.
Вспомнив сейчас об этом, Егор улыбнулся: сопки стояли обнаженные, без единого кустика, а ветер неугомонно метался над Орлиным Гнездом и готов был поднять в воздух самого Егора.
Окопы были отрыты в свое время по всем правилам фортификационного искусства. Но сейчас каменная кладка обвалилась, дождями намыло щебень, на дне рвов густо росла душистая ромашка и серебристая полынь. Среди обрушившихся каменных стен Егор различил группу людей. Некоторые были ему хорошо знакомы. Егор только сейчас узнал, что многие из его товарищей по работе были связаны с большевистским подпольем.
Люди сидели тесным кружком. Переговаривались вполголоса, чтобы не обнаружить себя. Потом один из товарищей — приземистый, с крупной головой, с чистым и открытым лицом, похожий на рабочего и по обличью и по одежде, — взял слово. Это и был Костя Суханов. Егору он понравился. Он сумел просто и понятно объяснить многое из того, в чем сам Егор разбирался плохо. Калитаев верил каждому слову молодого большевика — так честно и правдиво говорил он.
Заслушавшись, рабочие не заметили, как место собрания было оцеплено жандармами и полицейскими. Егор и еще несколько рабочих попытались вырвать Суханова из рук жандармов. Но безуспешно. Полиция арестовала, более двадцати участников собрания.
Егор шел в тюрьму мимо своего дома. Шел без страха и уныния. Он твердо ступал по каменистой земле, поросшей сладковато-пахучей ромашкой и горькой полынью.
Перед его глазами простирался вечереющий, весь в багрянце и золоте Амурский залив. За темными сопками Русского острова рокотало невидимое в вечерней фиолетовой дымке Японское море, а за ним, уже где-то в неизмеримой отдаленности, бушевал вечно штормовой Тихий океан.
Поместили Егора в одной из камер того самого корпуса, на постройку которого он чуть было не нанялся в голодные дни 1908 года. Окно камеры выходило прямо на вершину Орлиного Гнезда. Когда он присмотрелся, то в сумраке своего нового жилья увидел Кронштадтца. Первую минуту друзья стояли молча. Потом обнялись крепко, по-братски. И снова, как в ту памятную ночь после расстрела шестнадцати, проговорили до рассветного часа.
На восходе солнца Егор поднялся к окну, глянул в сторону родного дома. Из-за сопки виднелись кусочек крыши и зеленая шапка дедовского дуба. Утреннее солнце подожгло его листву, и она была похожа на бездымное пламя костра. Потом на склоне сопки появилась крошечная фигурка. Егор без труда узнал Андрейку. Мальчонка постоял немного, освещенный восходящим солнцем, и вприпрыжку побежал беззаботно к гололобой вершине Орлиного Гнезда, к тому месту, где вчера вечером получил первое боевое крещение рабочий Егор, отныне — большевик Егор Калитаев.
17
Освобождение пришло в снежную метельную весну семнадцатого года. Егор, Кронштадтец и Кочкин вышли за ворота тюрьмы. Втроем они шагали по каменистой тропинке к домику Егора.
Падал густой снег, но был он недолговечен на земле — обманчивый снег весны.
А спустя некоторое время убедился Егор, что и сама весна освобождения была так же обманчива, как и быстро тающий мартовский снег. Настоящая весна пришла осенью семнадцатого года, в грозовых раскатах Октябрьской революции. И, как бы в подтверждение того, что на землю пришла эта поздняя, давно ожидаемая весна свободы, в лесах Приморья началось второе цветение. На склонах Богатой Гривы зацвел даурский рододендрон, распушились метелки белой амурской сирени. Леса стояли в золотом и багряном одеянии осени, а цветы были как в весеннюю пору.
В душе Егора тоже была весна. Радость победы рабочего дела усиливалась еще и тем, что с каторги вернулся отец.
И, как весеннее половодье, бурлили повсеместно митинги, манифестации, собрания. «Вся власть Советам!», «Да здравствует Ленин!»
А вскоре Егору пришлось взять в руки винтовку: началась иностранная интервенция. Провозвестником ее был вошедший без разрешения в бухту Золотой Рог японский крейсер «Ивами» — бывший русский броненосец «Орел», захваченный японцами в Цусимском бою. «Ивами» пришел во Владивосток под новый, 1918 год.
Тяжелый это выдался год. Весной японцы высадили на гранитный булыжник владивостокских мостовых вооруженный десант. Солдаты выгрузились под покровом сырой апрельской ночи. Над бухтой и сопками клубился тяжелый, моросящий туман, в нескольких шагах не было ничего видно, и жители Владивостока лишь утром обнаружили марширующих по Светланской солдат микадо. Они шли повзводно, под громкие звуки сигнальных рожков. Перед каждым взводом вышагивал офицер. Одна рука в белой перчатке покоилась на эфесе сабли, другая — с крепко сжатыми пальцами — плотно прилегала к туловищу. Горбились под тяжестью больших походных ранцев низкорослые солдаты. Они были обвешаны подсумками, лопатами, манерками, тесаками. Скрипели и цокали гвоздями о булыжник грубые ботинки. Надрывно и тревожно звучали сигнальные рожки, заменявшие оркестр.
Егор стоял на тротуаре и не сводил глаз с чужеземных солдат, топтавших улицы родного города, построенного руками русских солдат и матросов, руками его деда, кровь которого еще не остыла на розовом граните улицы и взывала к отмщению.
Вслед за японцами и англичанами пожаловали американцы. Первым высадился на городской пристани филиппинский полк «Цепных псов».
