Гегель-Штейн, улыбающаяся и шныряющая глазами, и в воздухе мелькали вязальные спицы и ее локти. Фейт поцеловала ее в щеку — сделала через силу одолжение ради своей матери, чья доброта не имела границ. После чего села подле матери — поболтать по-дружески.
Естественно, первым делом мать сказала: А мальчики? С таким видом, словно вот-вот заплачет.
Нет-нет, мама, я их привела, они просто остались ненадолго с папой.
А я было испугалась… Но теперь у нас есть шанс… Итак, Фейт, отвечай без утайки. Как ты? Получше? Работа помогает?
Работа… хм. Мам, я решила купить новую пишущую машинку. Хочу работать дома. Это серьезная трата — все равно что деньги в собственное дело вложить.
Фейт! — мать обернулась к ней. Зачем тебе собственное дело? Ты можешь стать социальным работником при муниципалитете. У тебя доброе сердце, ты всегда переживаешь за тех, кто рядом. Или можешь стать учителем, тогда у тебя будет лето свободное. Можешь работать воспитателем, дети поедут в лагерь.
Ой, мама… ой, к черту все! — сказала Фейт. Она взглянула на миссис Гегель-Штейн, которая целую минуту их не слушала: считала петли.
Что я могла поделать, Фейти? Ты сказала — в одиннадцать. А сейчас уже час. Так ведь?
Наверное, сказала Фейт. Поговорить было невозможно. Она склонилась к плечу матери. Ростом она была много выше, поэтому это было непросто. Неудобно, но иначе никак. Мать прижала ее руку к своей щеке. И сказала: Ах! Сколько я всего знаю про эту руку — как ты ей ела яблочное пюре, считая, что ложка ни к чему. Рука из прошлого.
Ой, как это мило, сказала миссис Гегель-Штейн.
Миссис Дарвин посмотрела на ладонь дочери, погладила ее и отпустила руку. Б-же ты мой! Фейти. Фейти, откуда у тебя нарыв на запястье? Ты что, руки не моешь?
Мам, разумеется, я мою руки. Не знаю. Может, это на нервной почве, но это точно не нарыв.
Прошу, не заставляй меня волноваться. Ты же училась в университете. Держи руки в чистоте. Ты же занималась биологией. Я помню. Так что мой руки.
Мама, ради всего святого. Я знаю, когда что нужно мыть.
Миссис Гегель-Штейн перестала вязать. Миссис Дарвин, не хочу вмешиваться, только так уж получается, что ваша дочурка права. Нарывы на руках — как минимум из-за волнений. Это научный факт. Волнения, что начались давным-давно, сами собой не проходят. Вы просто не понимали. Они только ходят туда-сюда, в сердце и обратно раз двести, — ну, как газ какой. Вижу, вы мне не верите. Вы упрямица, Селия Дарвин! Болезнь — она от переживаний. Кисты, они у меня внутри повсюду — со времен Депрессии. Доктор куда ни ткнет, так и кричит: Киста! Желчный пузырь меня мучает с тех самых пор, как Арчи женился на этой дуре. Кровоток у меня медленный, как мистер Штейн умер. Варикоз с геморроем и шею еще перекосило, когда мистер Штейн получил страховку и вышел на пенсию. Для него-то тогда все переживания насчет будущего закончились. А для меня начались. Знаете, что такое ответственность? Это когда нужно поддерживать жизнь в больном старике. Вся жизнь — как последний ужин перед тем, как человека сажают на электрический стул. Индейка. Жаркое. Фаршированные кишки, всяческие кугели[44], бесконечные супы. Ой, Фейти, от этого меня всю с головы до пят терзают артрит с ревматизмом. Нарывы на руке — это только начало.
Вы имеете в виду, сказала Фейт, вы имеете в виду, что вы сделались больной от жизни.
Если я это имела в виду, значит, имела в виду это.
Вот что, сказал мистер Дарвин, который направлялся с мальчиками в садик на крыше. Он проходил мимо комнаты, остановился послушать; ему было что сказать по этому поводу. Он повторил: Вот что! — и продолжил: Именно это мне в нынешнем времени и не нравится. Получается, вы, миссис Г., в курсе дела. Психосоматика нынче — всё. Когда у вас насморк, вы уже не говорите, я подцепил его на работе, от мистера Хирша. Нет, сударь, нынче насморк у вас из-за жены, здоровье у которой отменное, она просто не считает вас больше таким уж красавцем. Может статься, для нее вы всегда были полным болваном. Тогда вы получаете сенную лихорадку на всю оставшуюся жизнь. Каждый август — годовщина того, что проходит под названием «Только не напоминай».
Ну, ладно, сказала миссис Дарвин, хватит этих обсуждений. На моем здоровье все твои завиральные идеи не сказываются, Сид. А ты все-таки мойся почаще, хорошо, Фейт? Ради моего спокойствия.
Хорошо, мам, буду, сказала Фейт.
А я как же? — сказал мистер Дарвин, когда мне-то удастся поговорить с моей дочкой? Фейти, пойдем, прогуляемся немного.
Я с мамой еще толком посидеть не успела.
Иди уж с ним, сказала мать. Ему на месте не сидится. Шило в заднице. Сид, скажи ей, пусть будет поблагоразумнее. Ей ничего другого не остается.
Селия, только не надо мне говорить, что мне ей надо сказать. Пошли, Фейти. Мальчики, посидите тут, пообщайтесь с бабушкой. И с ее подругой.
А что, мальчики! — миссис Гегель-Штейн улыбнулась и поманила их к себе. Посмотрите в лицо старости. Так она приходит, готов ты к ней или нет. Мальчики посмотрели и придвинулись друг к другу поближе, локоть к локтю.
Фейт хотела вернуться к детям, но отец крепко держал ее за руку. Фейти, не обращай внимания. Пусть мама разбирается. Она превратит все в шутку. У нее для них подарки. Пошли! Найдем лавочку под деревом. Чего-чего, а вот деревьев и лавочек тут хватает. Да и лавочки непростые — все установлены в память кого-то. На каждой табличка с именем.
Он вывел ее в сад через боковую калитку, показал. Вон та лавочка, моя любимая, названа в память Джерома (Джерри) Кацоффа шести лет. Ужасно умереть таким юным. Впрочем, экономится много времени. Улавливаешь? Эта чудесная круговая скамейка под вязом (он просто обязан жить долго) — знаменитая, названа в память Сидни Хиллмана. Так что, видишь, скамеек у нас много. А вот чего нет, из-за чего я страдаю каждый день, так это по-настоящему хороших книг. Бестселлеров полно, а вот настоящей литературы… Ты, наверное, удивлена? Я написал письмо управляющему: «Уважаемый Гольдштейн, — говорилось в нем, — уважаемый Гольдштейн, так мы народ Книги или нет? Согласен, по закону наше заведение ни к какой определенной религии не принадлежит, но по большому счету живут здесь в основном те, кто относится к народу Книги. Для вас Книга — это, по-видимому, прежде всего Библия, Талмуд и т. д. Для меня и моего поколения — мы все идеалисты — книга означает КНИГИ. Улавливаете? Гольдштейн, а как насчет того, чтобы часть еврейской благотворительности пошла на поддержание репутации еще лет на пятьдесят? Вы можете решить этот вопрос единолично, лишь слегка увеличив бюджет. Проснись, брат, пока я еще не растерял остатки ума».
Это, Фейти, напомнило мне еще кое про что. Я тут отметил один интересный факт. Я заметил, что мозги у всех окружающих тают. День ото дня.
Давай присядем на минутку. Меня это так донимает. Дольше всего держался мистер Элиэзер Хелигман. Однажды я обратил его внимание на то, как семена, семена сталинизма и антисемитизма, прорастают не только в российской ментальности, запрограммированной на погромы, но и в повседневном отношении меньшевиков к сионизму. Он стал спорить, так горячо, серьезно, аргументированно. Не будь я полностью уверен в своей правоте, я бы решил, что ошибаюсь. Через пару дней иду я, а он сидит вот на этой самой скамейке. Я тоже сажусь. А с ним миссис Грунд, дама, про которую всем известно, что она впала в детство — причем не в первый раз.
Она плачет. Рыдает. Я не вмешиваюсь. Хелигман говорит: Мадам Грунд, вы плачете. Почему?
У меня мама умерла, говорит она.
Тц, говорит он.
Умерла. Умерла. Мне было всего четыре года, а мама умерла.
Тц, говорит он.
И папа привел мачеху.
Ой, говорит Хелигман. С мачехой жить плохо. Это ужасно. В четыре года потерять мать.
Не могу я так больше, говорит она. Весь день. Мне не с кем разговаривать. Ей, мачехе, на меня наплевать. У нее своя дочка есть. А такой малышке, как я, мать необходима.
Ой, говорит Хелигман. Мать, мать… Девочке, разумеется, нужна мать.
