Я понимаю, о чем вы, сказал он. Вы хотите, чтобы кто-то был рядом. Чтобы кто-то вокруг вас хлопотал.
Примерно так. Правда, Фейт?
Я всегда с заминкой переключаюсь, когда она обращается ко мне так, как принято при посторонних. Я согласилась: Да.
Поезд резко затормозил — старое со скрежетом притиралось к новому.
Правда. Неправда. Кому до этого дело? — сказала Энн. Не нужно было ей умирать. Она действительно все испортила.
Ох, Энни, сказала я.
Заткнитесь, ладно? Обе заткнитесь, сказала Энн и чуть не переломала нам ноги, так резко она вскочила и вышла из вагона.
Тогда Сьюзен, как гостеприимная жительница Нью-Йорка, стала рассказывать этому мужчине про все наши неприятности — про то, какой ошибкой было строительство Всемирного торгового центра, про автостраду Вестуэй, про то, как рушится Южный Бронкс, про беспорядки в Уильямсберге. Она поехала с ним вместе вверх по эскалатору, продолжая беседу, которая могла перейти в дружбу на вечер и, возможно, в счастливую ночь.
Дома Энтони, мой младший сын, сказал: Привет! Только что звонил Ричард. Он в Париже. Вынужден был звонить за наш счет.
За наш счет? Из Парижа?
Он заметил, какая я расстроенная, заварил мне травяного чая — из тех, что его приятели пьют, чтобы обуздывать свою буйную натуру. Он искренне хочет, чтобы мои и так неплохое здоровье и психика стали еще лучше. Его друзья дали мне книжку, в которой написано, что человек, если будет питаться правильно, сможет жить вечно. Он хочет, чтобы я попробовала. А еще он убежден, что человечеству, красивому и умному, придет конец на его веку.
Около половины двенадцатого он отправился наслаждаться ночной жизнью — так, как это видится восемнадцатилетним.
В три часа ночи он застал меня за мытьем полов и мелким ремонтом.
Еще чайку, мам? — спросил он. Сел посидеть со мной. Фейт, я понимаю, ты чувствуешь себя ужасно. Но как так получилось, что Селена ничего не знала про Эбби?
Энтони, да я и про тебя ни черта не знаю.
Да ладно, это же и слепому было видно. Я был совсем маленький и то понимал. Клянусь, мам.
Слушай, Тонто. В принципе с Эбби ничего плохого не было. Ей-ей. Ты просто еще не понимаешь, как время может подействовать на человека.
Ну вот, началось, какая добренькая — все так распрекрасно-классно-отлично-восхитительно. Ты еще скажи, что все люди такие славные, и мир такой замечательный, и никакой «Юнион карбид»[47] его не взорвет.
Я никогда ни на что такое не надеялась. И почему после такого грустного дня Тонто в три часа ночи доставал меня бедствиями вселенского масштаба?
На следующий день вечером позвонил из Северной Каролины Макс. Как Селена? — спросил он. Я прилечу, сказал он. У меня рано утром встреча, а потом я отменяю все и лечу.
В семь утра позвонила Энни. Я едва успела зубы почистить. Тяжко это было, сказала она. Всё вместе. Я не про Селену. Я про всех нас. В поезде. Вы мне показались какими-то ненастоящими.
Ненастоящими? А что настоящее? Слушай, может, зайдешь позавтракать? Мне уходить в десятом часу. У меня свежий ржаной хлеб есть.
Нет, сказала она. О Г-споди, нет! Нет!
Помню глаза Энн и шляпку, которая была на ней в тот день. когда мы впервые встретились. Наши дети с воем вылезли на еще нетвердых ножках из песочницы. Мы подхватили их на руки. И, глядя поверх присыпанных песком головок, улыбнулись друг другу. Думаю, тогда и закрепилась связь, никак не менее значимая, чем клятвы, что связали нас с мужьями, с которыми мы уже расстались. Взгляд назад — а его многие недооценивают, — пожалуй, не менее важен, чем предвидение, поскольку он опирается на некоторые факты.
Тем временем мир Энтони — несчастный, суженный, беззащитный — все крутится и крутится. Жизнь и смерть прикреплены к его поверхности, там, где он не такой жесткий.
Он правильно сделал, что обратил мое внимание на страдания и опасности в этом мире. Он правильно сделал, что стал теребить мою совесть, зная, что я чувствую себя за все в ответе. Но я правильно сделала, что сочинила для друзей и наших детей этот отчет про смерть и про отношения, которые мы поддерживаем всю жизнь.
Рути и Эди
Однажды в Бронксе сидели на крыльце две девчушки, звали их Рути и Эди. Они разговаривали о том, какие они, мальчишки. И поэтому старательно натягивали юбки на коленки. Шайка мальчишек, живших через улицу, каждую субботу днем не менее получаса носилась за девчонками, задирая им юбки. Им нужно было разглядеть, какого у них цвета трусики, чтобы потом орать у кондитерской: У Эди розовые трусики!
Рути сказала: ей все равно нравится играть с этими мальчишками. С ними интереснее. Эди сказала, что терпеть не может с ними играть. Они дерутся и задирают юбки. Рути согласилась. Плохо, что они так делают. Но, сказала она, они так здорово носятся по кварталу, бегают наперегонки, играют на углу в войнушку. Эди сказала, и не так уж это и здорово.
Рути сказала: А еще, Эди, была бы ты мальчиком, могла бы стать солдатом.
И что? Что в этом такого хорошего?
Ну, тогда можно защищать свою страну.
Эди сказала: А я не хочу.
Как? Эди! Рути любила читать, и больше всего ей нравилось читать про всяких смельчаков — например, про Роланда[48], как он трубил в рог в Ронсевальском лесу. Ее отец тоже когда-то был смельчаком, и это часто обсуждалось за ужином. Иногда он и сам скромно признавался: Да, я, пожалуй, был тогда смелым парнем. И твоя мама тоже, добавлял он. И тогда мать Рути ставила перед ним крутое яйцо — так, чтобы он мог его разглядеть. Читая про Роланда, Рути поняла: надо быть смелым, чтобы твоя родина не погибла. Она чуть не заплакала от жалости, когда подумала про Эди и Соединенные Штаты Америки.
Ты что, не хочешь? — спросила она.
Нет.
Ну почему, Эди, как так?
Не хочется, и все.
Почему Эди? Как это так?
Стоит мне что сделать не по-твоему, ты давай вопить. А я вовсе не обязана говорить то, что ты хочешь. Я что хочу, то и говорю.
Но ведь если ты любишь свою страну, значит, ты готова ее защищать. Как это — не хочется? Пусть тебя даже убьют — все равно оно того стоит.
Эди сказала: Я не хочу никуда без мамы.
Без мамы? Ты что, маленькая? Без мамы!
Эди туго натянула юбку на колени. Я не могу, когда я долго ее не вижу. Вот как когда она уезжала в Спрингфилд к дяде. Мне так не нравится.
Ничего себе! — сказала Рути. Ничего себе! Маменькина дочка! Она встала. Ей хотелось вообще уйти.
