Дыма над трубой не видно, но дверь приоткрыта; оленья кожа вся залапана грубыми руками. Я громко зову хозяина, потом стучу в стену. Никто не отзывается, так что я заглядываю внутрь и, когда глаза привыкают к сумраку, вижу, что Жаме дома и, как и следовало ожидать, еще спит в своей постели в этот утренний час. Я уже хочу уйти, рассудив, что нет никакого смысла его будить, но расстройство берет свое. Зря я, что ли, прошла весь этот путь?
— Мистер Жаме? — начинаю я невыносимо, по моему мнению, бодрым голосом. — Мистер Жаме, извините за беспокойство, но я должна спросить…
Лоран Жаме мирно спит. На шее у него повязан красный шейный платок, с которым он ходит на охоту, чтобы другие охотники случайно не подстрелили его, приняв за медведя. Одна нога в грязном носке свисает с края кровати. На столе его шейный платок… Я хватаюсь за край двери. Внезапно все вокруг теряет обыденность и полностью меняется: на последнее осеннее пиршество налетели мухи; красный шейный платок не повязан на шее, его не может там быть, потому что он на столе, а это значит…
— О! — Собственный возглас оглушает меня в лишенной звуков хижине. — Нет.
Я цепляюсь за дверной косяк, с трудом сдерживаясь, чтобы не броситься наутек, хотя мгновением позже соображаю, что не в состоянии сдвинуться с места, даже если речь идет о жизни и смерти.
Краснота вокруг шеи стекает из глубокой раны на тюфяк. Рана. Я задыхаюсь, словно на бегу. Дверная рама сейчас — самая важная вещь на земле. Не знаю, что бы я без нее делала. Шейный платок не исполнил своего предназначения. Он не смог предотвратить преждевременную смерть.
Я не то чтобы слишком храбрая, да и вообще давным-давно отбросила мысль о том, будто обладаю какими-либо замечательными качествами, но тут сама удивилась тому хладнокровию, с которым оглядываю хижину. Первая мысль, что Жаме убил себя сам, но руки его пусты и рядом нет никакого оружия. Одна рука свешивается с края кровати. Мне и в голову не приходит бояться. Я абсолютно уверена, что совершившего это сейчас нигде поблизости нет — хижина вопиет о своей пустоте. Даже тело в постели пусто. Теперь оно лишено всех признаков; жизнерадостность и неопрятность, меткость в стрельбе, великодушие и грубость — все исчезло. Его лицо чуть повернуто в сторону от меня, так что я не могу не заметить еще одну странность. Я не хочу этого видеть, но никуда не денешься, и это подтверждает то, что я уже признала, сама того не желая: среди всего множества загадок этого мира судьба Лорана Жаме не значится. Это не несчастный случай, и это не самоубийство. У Жаме снят скальп.
В конце концов, хотя, возможно, прошло лишь несколько мгновений, я закрываю дверь и, больше его не видя, чувствую себя лучше. Но весь остаток этого и последующие дни у меня болит правая рука, которой я с такой силой сжимала дверную раму, как будто пыталась месить дерево, словно тесто.
~~~
Мы живем в поселке Дав-Ривер, у северного побережья залива Джорджиан-Бей. Двенадцать лет назад нам с мужем, подобно многим и многим другим, пришлось переселиться сюда из шотландского Хайленда. Всего за несколько лет в Северную Америку прибыло полтора миллиона человек, но, несмотря на все это неимоверное количество народу, несмотря на то, что в переполненном трюме казалось, будто в Новом Свете никогда не найдется места для всех этих людей, от пристаней Галифакса и Монреаля мы ручейками растеклись по стране и все до единого затерялись в необжитых пространствах. Эта земля поглотила нас и не насытилась. Расчищая леса, мы называли наши поселки именами того, что видели вокруг, — зверя ли, птицы или давали им названия старых родных городков — сентиментальные напоминания о краях, где не нашлось для нас сантиментов. Это лишний раз доказывает, что ни с чем нельзя порвать раз и навсегда. Все, что было, ты забираешь с собой, хочешь этого или нет.
Двенадцать лет назад здесь не было ничего, кроме деревьев. К северу отсюда сплошная трясина или скалы, где даже ивам и лиственницам не за что зацепиться. Но близ реки почва глубокая и мягкая, зелень окружающего леса так темна, что деревья кажутся почти черными, а тишина столь пронзительна и насыщенна, что кажется бесконечной, как небо. Я разрыдалась, когда впервые все это увидела. Повозка, доставившая нас сюда, угромыхала восвояси, и невозможно было отделаться от мысли, что, как бы громко я ни кричала, ответит мне только ветер. И все же, если целью нашей было обрести мир и покой, мы вполне преуспели. Муж невозмутимо ждал, когда пойдет на убыль мой истерический припадок, а потом с мрачноватой улыбкой произнес:
— Здесь уповаешь только на Господа.
Что ж, если веришь в такие дела, это кажется надежной ставкой.
Со временем я привыкла и к тишине, и к воздуху, такому прозрачному, что все выглядит ярче и резче, чем на родине. Мне даже стало здесь нравиться. И поскольку у этого места не было известного кому-нибудь имени, я назвала его Дав-Ривер[1].
Я тоже не лишена сентиментальности.
Прибыли и другие. А потом Джон Скотт близ устья реки построил мельницу и потратил на это столько денег, что решил там и поселиться, учитывая вдобавок, какой открывался оттуда прекрасный вид на залив. За Скоттом на побережье потянулись и другие, что совершенно необъяснимо для тех из нас, кто забрался вверх по реке, подальше от воющих штормов, которые налетают, когда залив словно превращается в разгневанный океан, полный решимости вернуть себе землю, столь самонадеянно занятую. Однако Колфилд (снова дань сентиментальности — Скотт родом из Дамфрисшира) взял тем, чем никогда не мог бы взять Дав-Ривер: изобилием ровной земли, относительно редким лесом, а вдобавок Скотт открыл бакалейную лавку, изрядно облегчившую жизнь в лесной глуши. Теперь нас больше сотни — чудная смесь шотландцев и янки. И Лоран Жаме. Он недолго здесь прожил и, возможно, вовсе бы сюда не переехал, не найдись для него клочка земли, на который никто другой не позарился.
Четыре года назад он купил ферму ниже по течению от нашей. Некоторое время она пустовала из-за старого шотландца, ее предыдущего владельца. Док Уэйд приехал в Дав-Ривер в поисках дешевой земли, подальше от тех, кто его осуждал, — в Торонто у него были богатые зять и сестра. Люди звали его Док, хотя оказалось, что никаким доктором он не был, просто культурный человек, не нашедший в Новом Свете такого места, где бы оценили его разнообразные, но не слишком определенные таланты. К сожалению, и Дав- Ривер исключением не оказался. Как многие убедились, крестьянская жизнь — это медленный, но верный способ разориться, потерять здоровье и пасть духом. Работа оказалась слишком тяжела для мужчины в годах, и душа его к ней не лежала. Урожай у него был скудным, одичавшие свиньи бродили по лесу, да еще сгорела крыша хижины. Как-то вечером он поскользнулся на валуне, образовывавшем естественный мол перед его хижиной, и потом его нашли в глубоком омуте под утесом Конская Голова (названном так на характерный канадский манер, с бодрящим недостатком воображения, по причине сходства с конской головой). Иные говорили, что после всех его мытарств такая смерть явилась милосердным избавлением. Другие называли ее трагедией — из тех маленьких домашних трагедий, что случаются здесь постоянно. Я себе это представляла иначе. Уэйд пил, как большинство мужчин. Однажды вечером, когда у него вышли все деньги и кончился виски и ему стало совершенно нечего делать в этом мире, он спустился к реке и уставился на проносящуюся мимо холодную черную воду. Я воображаю, как он смотрит на небо, слушает насмешливые безразличные звуки леса, ощущает напряжение бурлящей реки и отдается ее бесконечному милосердию.
Впоследствии утвердилось мнение, что земля там несчастливая, но стоила она дешево, а Жаме был не из тех, кто обращает внимание на суеверные толки, хотя, наверное, зря. Раньше он служил перевозчиком в Компании и на обносе очередного порога упал под каноэ. Ему изувечило ногу, и они заплатили компенсацию. Похоже, он, скорее, был благодарен судьбе за этот несчастный случай, подаривший ему достаточную сумму, чтобы купить собственную землю. Он любил говорить, что ужасно ленив, и, конечно, не занимался крестьянским трудом, которого большинству мужчин избежать не удается. Большую часть земли Уэйда он распродал и зарабатывал на жизнь премиями за волков и мелкой торговлей. Каждую весну с далекого северо-запада прибывали на каноэ смуглые мужчины со своими тюками. Им нравилось вести с ним дела.
