Они продолжили медленное и мучительное преследование, лавируя по кочкам и нагромождениям камней, внезапно пробивающим болотную растительность. Подчас камни поражают своей расцветкой: темно-зеленые, пурпурные или матово-оранжевые. Иные из черных водоемов основательно замерзли, а иногда нога проламывает корку льда и погружается в грязное ледяное месиво. Что, если они отыщут лишь бездыханное тело? При мысли об этом Дональда охватывает благоговейный ужас. Сколько способен здесь выдержать заблудившийся одиночка? Дональд уговаривает себя, что не так уж они отстали и еще можно успеть, но тут же содрогается, представив себе, как Джейкоб нечаянно уходит далеко вперед и он, Дональд, остается один, подобно тому юнцу. Как долго он продержится? Он изо всех сил старается поспеть за бредущей впереди фигурой, твердо решив, что не позволит такому случиться. По некой причуде физиологии залеченная рана под ребрами снова заныла, напоминая о тленности человеческой, — а может, не давая забыть, что Джейкоб, от которого зависит его выживание, совсем недавно пырнул его ножом?
Наконец они доходят до черной речки, незаметно вьющейся по унылой равнине меж ледяными берегами. Джейкоб останавливает спутника и показывает ему беспорядочное месиво замерзшей грязи.
— Здесь были люди. И лошадь. Мне кажется, он к ним присоединился.
Джейкоб улыбается, и Дональд тоже силится ощутить удовлетворение. Но главным образом он чувствует, что дальше идти не может. Он лелеет в себе ненависть к этому пейзажу, столь не похожему на все виденное им прежде. Людям здесь не место. Мысль о человеке на лошади, подобравшем мальчика, тоже не греет — бог знает, куда они теперь могут ускакать. Совершенно непонятно, почему Джейкоб отказался от лошадей; не оставляет мысль, что вся эта затея — не что иное, как замысловатая попытка завершить начатое ножом.
Джейкоб ведет их прочь от реки, и Дональд плетется по его следам, не отрывая глаз от предательской земли, коченеющей у них под ногами.
Вдруг Джейкоб останавливается, и Дональд, уже ничего вокруг себя не замечающий, врезается в его спину. Джейкоб берет его за руку и смеется прямо в лицо.
— Мистер Муди, смотрите! Смотрите!
Он показывает на снег, темнеющий в незаметно подкравшихся сумерках. И в серых завихрениях Дональд видит светящиеся точки. Он скалится так, что чувствует, как что-то теплое побежало по подбородку: треснула губа. Но ничто не способно сдержать его дикий восторг. Там дома, люди, тепло… их ждет огонь, и даже лучше — стены! Стены встанут между ними и стихией. В миг необузданной эйфории он вновь переживает возбуждение четырнадцатилетнего подростка, увидевшего поверхность луны, и ощущает столь беспримесное счастье, что все испытания последних дней, все лишения последних полутора лет, кажется, стоят этого. Он неуклюже хлопает Джейкоба по плечу, ничуть не сомневаясь, что это самый лучший, самый замечательный парень на свете.
Через сорок минут они входят на большой двор, окруженный аккуратными деревянными постройками. Здесь и дымящиеся паром коровники с домашней скотиной, и церквушка с коротким шпилем, увенчанным тускло-красным крестом. Свет из окон льется на заледеневший двор, кажущийся путникам землей обетованной. Дональд с трудом сдерживает слезы благодарности, когда они, выбрав самый большой из домов, стучатся в дверь.
~~~
В детстве и даже позже, в клинике, я думала, что когда люди женятся, то больше уж никогда не чувствуют одиночества. Я тогда сомневалась, что это суждено мне самой; я считала, что мне уготована судьба изгоя общества или, того хуже, старой девы. В клинике у меня были приятели и даже особого рода друг в лице доктора Уотсона; но участь музы сумасшедшего доктора никак не позволяла мне ощутить себя частью нормального мира, тем более — в безопасности. Муж дал мне то, чего я никак не ожидала: чувство
Уже поздно, а я опять не сплю и думаю о моей следующей встрече с узником; Нокс согласился, что я могу прийти, лишь бы только никто не узнал. Думаю, его задело, как я использовала против него трагедию его жены, так что такое согласие делает ему честь. Он боится человека из Компании. А еще он боится показаться слишком мягким. Лежащий рядом Ангус поворачивается во сне и обнимает меня; такого давным-давно не случалось. Я не смею шевельнуться, гадая, сознает ли он то, что делает. Некоторое время спустя он что-то бормочет и вновь поворачивается спиной. И мне кажется, даже в самые мрачные минуты моего заточения после смерти отца я не чувствовала себя такой одинокой.
Изменилось бы что-то, останься в живых Оливия? Если бы у нас не было Фрэнсиса?
Бессмысленные вопросы. Я на них мастер.
Я презираю в себе эту слабость — эту бесконечную одностороннюю беседу вместо поступка и подчас (обычно ночью) хочу стать похожей на Энн Притти. Может, фамилия ей досталась не вполне соответствующая[7], но иногда мне кажется, что Энн просто идеал пионера этих дебрей: вся нацеленная на выживание, жесткая, беспринципная и полностью лишенная воображения. Уж она-то не станет лежать без сна всю ночь напролет, гадая, что думает о ней муж или кто- то еще. И никогда не потеряет в чаще своего ребенка.
Я встаю с кровати, чтобы чем-то заняться, и принимаюсь собирать мешок в дорогу, думать о которой не перестаю. По правде говоря, у меня духу на это не хватает; я недостаточно храбрая, и перспектива остаться одной в чаще приводит меня в ужас. Кто знает, возможно, Муди и его спутник завтра вернутся, а с ними Фрэнсис. Мне сейчас все равно, арестуют ли они его, главное, чтобы нашли, чтобы все с ним было в порядке. Потом его могут запереть на складе в Колфилде, где он будет дрожать во мраке, но и в безопасности. Повторяя это себе, я собираю самую теплую одежду и непортящиеся продукты. Словно бы затеваю зимний пикник; если думаешь так, становится повеселее.
Едва слышный стук в дверь не удивляет меня, как следовало бы ожидать; я думаю о Фрэнсисе, и это словно бы долгожданный ответ на мои чаяния. С радостным вздохом я тяну на себя дверь, из горла рвутся слова, мешаясь со слезами, и предо мной разверзается тьма. Я озираюсь, шепотом окликая его, — удивительно, что я шепчу, словно бы охваченная своего рода предчувствием.
Он стоит в темноте — полагаю, чтобы сразу не испугать меня до смерти, так что я не сразу нахожу его и лишь постепенно понимаю, кто это.
Узник умиротворяюще поднимает руки:
— Пожалуйста, не кричите.
Я таращусь на него. Кричать я и не собиралась. Вообще не имею такой привычки, как бы ни складывались обстоятельства, чем и горжусь.
— Извините, если напугал вас. Нокс меня освободил. Я собираюсь пойти за вашим сыном — думаю, он видел убийцу. Но мне нужна провизия, и ружье у меня забрали. И еще, насколько понимаю, у вас мои собаки.
Я пялюсь на него, не веря своим глазам, и едва понимаю смысл его слов.
— Миссис Росс, мне нужна ваша помощь, а вам нужна моя.
Так вот как это происходит: людей заставляет сотрудничать взаимная нужда, ничего общего с доверием, добротой и тому подобной сентиментальщиной. На самом деле я не слишком верю в то, что он говорит насчет Нокса и почему тот освободил его таким закулисным образом, но, глядя на его лицо со следами побоев, понимаю, что это работа Маккинли. Паркеру нужны еда, ружье и его собаки, а мне нужен проводник, чтобы отправиться за Фрэнсисом; еще он, возможно, думает, что в моем присутствии Фрэнсис станет поразговорчивее — от Фрэнсиса ему тоже кое-что нужно. Так что пока мой муж спит наверху, мы складываем вещи и я готовлюсь отправиться в глушь с подозреваемым в убийстве. Хуже того, с человеком, которому я не была должным образом представлена. Я слишком потрясена, чтобы бояться, слишком взволнована, чтобы заботиться о приличиях. Мне кажется, что, раз ты уже потерял самое главное, такие мелочи, как репутация и честь, не представляются столь значительными. (Кроме того, на худой конец, я
