Несколько дней идея созревала у него в голове, да так, что он не мог отделаться от мысли о костяной пластинке. Стеррок шел по улице (ездить он себе позволить не мог), как вдруг табличка с загадочными значками вставала перед его мысленным взором. Разумеется, всем известно, что у индейцев нет письменной культуры. И никогда не было.
И все же. И все же.
Стеррок вернулся в кофейню и расспросил о французе, а потом как бы случайно встретил его у меблированных комнат — в районе получше, чем его собственный, не преминул он отметить. Они поболтали немного, и Стеррок сказал, что беседовал с приятелем, большим знатоком древних языков, и тот заинтересовался табличкой и захотел ее увидеть. Если он одолжит ее на денек-другой, чтобы показать тому человеку, то, возможно, они смогут решить вопрос относительно ее ценности. Жаме выказал себя весьма практичным торгашом и отказался расстаться с диковиной иначе как за внушительную сумму. Стеррока, полагавшего, что он преуспел в сокрытии собственного интереса, весьма обидело недоверие, но Жаме только рассмеялся и, похлопав его по плечу, пообещал сохранить для него вещицу, пока не увидит денег. Стеррок сделал вид, что ему наплевать, а затем долго мямлил, умоляя позволить ему скопировать значки, дабы, мол, просто убедиться, что вещица представляет собой хоть какой-то интерес. Жаме это позабавило, так что он выложил табличку, и Стеррок перерисовал знаки на клочок бумаги.
С тех пор он успел показать этот клочок в музеях Торонто и Чикаго, университетским профессорам и прочим людям, известным своей ученостью, и не нашел никого, способного опровергнуть его теорию. Он не говорил, что думает сам, просто спрашивал, не написано ли это на одном из индоевропейских языков. Ученые так не думали. Совместными усилиями они исключили все языки Древнего мира. Было бы проще, знай он, откуда она взялась, только не хотелось проявлять свой интерес перед торговцем. Но за прошедшие с тех пор месяцы табличка перестала представлять для него просто интерес. Она стала навязчивой идеей.
Следопытом он сделался случайно, как и сказал Дональду Муди. Стеррок приобрел известность как газетный репортер, прежде испытав свои силы в юриспруденции, театре и церкви. Последняя стезя оказалась наиболее успешной в этом прискорбном трио: число прихожан, завлеченных его остроумием и красноречием, достигло нескольких сотен, и он благоденствовал — пока не вышла наружу интрижка с женой самого состоятельного прихожанина, после чего пришлось бежать из города. Журналистика более соответствовала его неугомонной натуре: тут тебе и разнообразие, и общение с интересными людьми, и возможность цветистым языком выражать свое мнение. Более того, он открыл в себе страсть к проведению целых кампаний. Вдохновленный поначалу романтическим идеалом благородного дикаря и прочей живописной чепухой, он принялся писать на индейские темы и, хотя быстро избавился от иллюзий, ничуть не меньше увлекся открывшейся перед ним реальностью. В частности, он подружился с неким Джозефом Локом, восьмидесятилетним старцем, живущим в страшной нищете поблизости от Оттавы, который рассказывал ему истории о своем племени пеннакук и о том, как их изгнали с земель в Массачусетсе. Он был одним из горстки уцелевших, если не самым последним из этого племени. Стеррок блестяще написал — так ему говорили, и он сам поверил — о положении Джозефа и вдруг обнаружил, что стал желанным гостем самых модных гостиных Торонто и Оттавы. Он чувствовал, что отыскал свою нишу.
Впрочем, как следовало из всех прочих его начинаний, ничто не длится вечно. Слава привела к знакомству с другими индейцами, моложе и злее Джозефа, и публикации Стеррока, вместо ярких описаний благородной бедности и стенаний по поводу былой несправедливости (а было так много способов вечно пахать эту грядку), обретали все больший полемический задор. Внезапно Стеррок обнаружил, что редакторы отказываются его печатать. Они расплывчато оправдывались или же проклинали непостоянство читательских пристрастий. Он настаивал на том, что люди должны быть осведомлены о чувствах и чаяниях туземцев. Издатели мямлили, дескать, события в Англии важнее, и пожимали плечами. Перед ним закрывались двери. Поток приглашений иссяк, обратившись в струйку. Он ощущал несправедливость, ничем не отличающуюся от несправедливости, которую претерпевали сами индейцы.
Примерно тогда с ним связалась семья американцев, потерявшая сына после индейского набега. Хотя это случилось к югу от Великих озер, в Мичигане, отцу рассказали о Стерроке, и он оказался достаточно разумным и отчаявшимся, чтобы поверить, будто тот сможет помочь. Стерроку тогда было уже под пятьдесят, но он ринулся в это предприятие с юношеским задором и находчивостью. Индейцы приняли его с радушием — вероятно, признав в нем собрата-изгоя, — и доверились ему. Через несколько месяцев он нашел мальчика в отряде гуронов в Висконсине. Мальчик согласился вернуться к семье.
И Томаса Стеррока снова зауважали. Воодушевленный первым успехом, он взялся за расследование еще нескольких случаев похищения детей и в двух третях дел добился успеха. Как правило, проблема была не в том, чтобы найти детей, а в том, чтобы убедить их вернуться к старой жизни. Он умел убеждать.
Прошло несколько лет, и он получил письмо от Чарльза Сетона. Дело Сетона отличалось от большинства тех, которые он расследовал, так как со времени исчезновения девочек прошло уже более пяти лет, да и вообще не было никаких оснований считать, будто их похитили индейцы. Однако его самонадеянность, подкрепленная былым успехом, не позволила отказаться от дела, которое, он чувствовал, станет венцом его карьеры. На жизнь он себе зарабатывал, но никому не разбогатеть, разыскивая детей бедных поселенцев.
Он не заметил, когда все начало выходить из-под контроля. Чарльз Сетон и пять лет спустя оставался безутешен. Его жена умерла от горя, преумножив утраты несчастного. Он больше не работал и все оставшиеся средства направил на поиски девочек. Стеррок должен был понять, что этого человека не удовлетворят никакие объяснения и никакие результаты не компенсируют все, что он претерпел. Таяли надежды Стеррока на то, что ему удастся отыскать девочек. Многие считали, что они погибли сразу, а останки растащили дикие звери. После года поисков Стеррок и сам стал склоняться к такому мнению, но Чарльз Сетон и слышать ничего подобного не желал. Нельзя было даже упоминать об этом в его присутствии.
В то время, когда Стеррок часто путешествовал между озером Онтарио и заливом Джорджиан-Бей, он встретил молодого индейца по имени Каонвес, воинственного журналиста, писавшего о бедах туземцев как политическом явлении. Каонвес очень хотел познакомиться со Стерроком и завести знакомства в газетах, и хотя Стеррок чувствовал, что помочь ему особо не может, так как уже не вращался в этих кругах, они стали добрыми друзьями. Каонвес называл его Сакота-тис, то есть Проповедник, и Стерроку льстило такое внимание идеализировавшего его юноши. Они ночами напролет толковали о войнах к югу от границы и о политиканах в Оттаве. Они говорили о культуре, об отношении к индейцам как к людям каменного века и о предубеждении, будто письменная культура противостоит устной. Каонвес рассказывал ему о раскопках на реке Огайо, где нашлись гигантские земляные сооружения и артефакты, датируемые временами до Рождества Христова. Белые археологи отказывались верить, что индейцы и есть та самая цивилизация строителей и резчиков (а следовательно, белые имели право безжалостно вытеснить индейцев, так же как индейцы, предположительно, вытеснили тех других).
Через десять лет именно эти беседы вспоминались Стерроку, когда он блуждал по улицам Торонто, наводя справки о костяной табличке. Он начал обдумывать монографию, которую напишет по этому поводу, и представлял себе, как она взбудоражит всю Северную Америку. Публикация такой монографии может оказать неоценимую помощь делу его индейских друзей, а заодно, между прочим, прославит автора. К сожалению, он больше не мог отыскать Каонвеса и узнать его мнение, так как индеец спился и стал бродяжничать вдоль да около границы. Такая участь нередко постигает людей, сходящих с пути, который предназначен им по рождению.
И вот пока Стеррок пропахивает снег, он не замечает ни ошеломляющего мрачного пейзажа, ни своих товарищей-следопытов (дилетанты, все до единого), ибо мысли его возвращаются к Каонвесу и его собственным, столь долго не реализованным амбициям. За такую награду никакое ожидание, никакие тяготы не покажутся чрезмерными.
~~~
