навозного жука, но тут он глотает и говорит:
— Вы когда-нибудь слышали, как он играет на скрипке?
Я не сразу соображаю, что он говорит о Лоране Жаме.
И тогда я мыслями оказываюсь рядом с хижиной у реки, слушаю тот странный сладостный мотив, вижу Фрэнсиса с лицом, искаженным хохотом, выбегающего за дверь, — и замираю от невыносимого чувства утраты.
В общем, я не часто плакала в своей жизни. В любой жизни есть трудности — если доживешь до моих лет, пересечешь океан и потеряешь родителей и ребенка, — но, наверное, я имею право утверждать, что мне перепало больше, чем очень многим. Однако я всегда ощущала бессмысленность рыданий, как бы подразумевающих, что кто-то вас увидит и пожалеет, а это, в свою очередь, подразумевает, будто они способны оказать какую-то помощь. — но я рано поняла, что на такое никто не способен. Я не плакала из- за Фрэнсиса эти последние дни, потому что была слишком занята, обманывая соседей, скрывая улики и придумывая, как помочь ему, чем, похоже, исчерпала все мои скудные силы. Уж не знаю, что изменилось теперь, но слезы льются у меня по щекам, оставляя на коже теплые дорожки. Я закрываю глаза и смущенно отворачиваюсь в надежде, что Паркер не заметит. Не то чтобы он мог мне чем-нибудь помочь, кроме как провести через лес, а это он уже делает. Мне стыдно, потому что я словно бы взываю к его человечности, отдаюсь на его милосердие, а ведь вовсе не факт, что он этим милосердием обладает.
Но, рыдая, я ощущаю чувственное наслаждение: слезы гладят меня, утешая, словно теплые пальцы.
Когда я снова открываю глаза, Паркер готовит чай. Он не требует объяснений.
— Пожалуйста, простите меня. Сын любил его музыку.
Он протягивает мне оловянную кружку. Я делаю глоток и удивляюсь. Он положил мне больше сахара, панацеи от всех болезней. Если бы мы могли так же легко подсластить все наши горести…
— Он часто играл для нас, когда мы работали вместе. Боссы разрешали ему брать с собой скрипку на перевозки, хотя понимали, что это лишний вес.
— Вы работали с ним? На Компанию?
Я вспоминаю фотографию Жаме с группой перевозчиков и задаюсь вопросом, был ли на ней Паркер. Уверена, что не пропустила бы такое лицо, но я его не помню.
— Давным-давно.
— Вы не похожи на… человека из Компании. — Я торопливо улыбаюсь, на случай если мои слова покажутся оскорбительными.
— Мой дед был англичанином. Его тоже звали Уильям Паркер. Он приехал из места под названием Херефорд.
Теперь он курит трубку. Одну из мужниных, поскольку его собственную конфисковали.
— Херефорд? В Англии?
— Вы там были?
— Нет. Слышала, что там очень красивый собор.
Он кивает, как будто наличие собора — это что-то само собой разумеющееся.
— Вы знали деда?
— Нет. Как большинство других, он не остался. Он женился на моей бабке, которая была из племени кри, но потом вернулся в Англию. У них родился ребенок, и он стал моим отцом. Всю свою жизнь мой отец работал на Компанию.
— А ваша мать?
— Хм… — На мгновение его лицо оживляется. — Он женился на женщине племени могавков из французской миссии.
— Ах вот как, — говорю я, как будто это что-то объясняет.
Хотя действительно, ирокезы известны высоким ростом и большой силой. И якобы (я, разумеется, этого не говорю) своей привлекательной внешностью.
— Вы ирокез, — добавляю. — Вот почему вы такой высокий.
— Могавк, а не ирокез, — поправляет он, но мягко, без недовольства.
— Я думала, это одно и то же.
— Вам известно, что значит «ирокезы»?
Я качаю головой.
— Это значит «гремучие змеи». Это имя им дали их враги.
— Простите. Я не знала.
Его губы кривятся, в чем я начинаю распознавать улыбку.
— Она вроде бы как стала католичкой и получила хорошее образование в миссии, но прежде всего оставалась могавком.
В его голосе слышны теплота и юмор. Всегда приятно узнать, что подозреваемый в убийстве любит свою мать.
Я почти допила чай, холодный как лед, разумеется. Я хочу спросить о смерти Жаме, но боюсь, что этим разрушу возникшее между нами хрупкое согласие. Вместо этого я показываю на его щеку:
— Как ваше лицо?
Он трогает рану двумя пальцами.
— Уже не так болит.
— Хорошо. Опухоль спала. — Я думаю о Маккинли. Он не из тех, кто уступает без борьбы. — Мне кажется, кто-то отправится за нами.
— Даже если попытаются, с таким снегом они собьются со следа, — фыркает Паркер, — и это их задержит.
— Но вы-то сможете отыскать след?
Я все больше беспокоюсь по этому поводу. Когда повалил снег — обманчиво легкий, славный снег, сухой и рассыпчатый, — я убедила себя, что Фрэнсис найдет убежище в какой-нибудь деревне. Я верю в это, потому что должна верить.
— Да.
Я напоминаю себе, что он охотник и выслеживает в снегу ловких и легких зверьков. Но похоже, его уверенность основана на чем-то большем. Еще раз у меня возникает ощущение, что он уже знает, куда ведут следы.
Некоторое время мы сидим молча, и я завидую ритуальному ритму курящего трубку, с которой мужчина кажется глубокомысленным и занятым делом, даже когда он ничего не делает и ни о чем не думает. И все же я ощущаю умиротворение, какого давно не чувствовала. Мы на пути к нашей цели. Я делаю что-то, чтобы помочь Фрэнсису.
Я делаю что-то, чтобы доказать, как сильно его люблю, и это важно, потому что, боюсь, он об этом забыл.
~~~
В какой-то момент Фрэнсис понимает, что он под арестом. Фактически никто ему этого не говорил, но подсказало что-то во взглядах Пера на него и на Муди. Муди считает его убийцей Лорана. Фрэнсиса это скорей раздражает, нежели пугает или злит. Возможно, окажись он в шкуре Муди, сам думал бы так же.
— Я не понимаю, — говорит Муди, в сотый раз поправляя очки, — почему ты никому не сказал о том, что видел. Нужно было все рассказать отцу. Он в деревне человек уважаемый.
Фрэнсис прикусывает язык, не желая озвучивать очевидное возражение. Мысль кажется вполне разумной, так что неудивительно, что она пришла в голову Муди. Интересно, встречался ли Муди с его отцом?
— Я боялся, что убийца уйдет слишком далеко. У меня в голове все смешалось.
Явная недоговоренность. Склонив голову набок, Дональд будто старается понять, как это — когда в голове все смешивается. И похоже, у него это не очень выходит.
