Уступая ему, Лина улыбается, и он обнимает ее, прижимает к себе, целует ее лицо, губы, шею, а потом тащит за собой, открывает дверь, ведущую в чулан, и закрывает за ними.
Пока Лина борется с одеждой в кромешной тьме чулана, прижатая к штабелям мыла и, кажется, метле, перед ней рывками предстает шаткое бессвязное видение. Кажется, будто его высвободил недостаток света. Она даже не помнит, кто здесь с ней. Должно быть, и с ним творится то же самое — они могут быть любым мужчиной и любой женщиной, где угодно. В Торонто, например. Зато теперь она знает, что сделает.
Лина отрывает от него губы, чтобы успеть сказать:
— Я не могу здесь больше. Я уеду. При первой же возможности.
Эспен отстраняется. Она слышит его дыхание, но в темноте не видит лица.
— Нет, Лина, без тебя я не выдержу. Мы будем осторожны. Никто не узнает.
Лина ощущает в кармане рулончик денег и наполняется их силой.
— У меня есть деньги.
— Что это значит, у тебя есть деньги?
У Эспена никогда не было денег, он всегда жил скудно, пока не приехал строить Химмельвангер, да здесь и остался. Лина тайком улыбается.
— У меня есть сорок долларов. Американских.
— Что?
— Об этом никто, кроме тебя, не знает.
— Откуда они у тебя?
— Это секрет!
На лице Эспена играет недоверчивая улыбка. Почему-то она в этом уверена. Наверно, чувствует, как он дрожит от смеха в ее объятиях.
— Возьмем двух лошадей. За три дня доскачем до Колфилда, наденем все самое теплое, а детей посадим сзади. Потом сядем на пароход до Торонто… или Чикаго. Куда-нибудь. У меня достаточно денег, чтобы снять жилье, пока мы будем искать работу.
В голосе Эспена слышна легкая тревога:
— Но, Лина, посреди зимы… Не лучше ли дождаться весны — подумай о детях.
Но Лине уже не терпится:
— Даже снега нет — в сущности, тепло! Чего нам ждать?
Эспен вздыхает:
— Кроме того, «дети» — это Анна и Торбин, верно?
Этого Лина ожидала. Все из-за чертовой Мерит. Вот бы она умерла. Сама-то ни на что не годится, и никто ее не любит, даже Пер, которому положено любить всех.
— Я понимаю, как это тяжело, дорогой, но всех детей мы взять с собой не сможем. Разве что позже, когда у нас будет дом, ты приедешь и заберешь их, а?
Про себя она понимает, что это маловероятно. Невозможно представить себе, что Мерит, а тем более Пер позволит Эспену забрать детей к «этой шлюхе». Но Эспен души не чает в трех своих детях.
— Вскоре мы снова будем вместе. Но сейчас… я должна ехать сейчас. Я не могу здесь оставаться.
— К чему такая спешка?
Это ее козырь, и Лина осторожно его разыгрывает:
— Ну, я почти уверена… нет, я уверена. Я в интересном положении.
В чулане воцаряется гробовая тишина. Ради всего святого, думает Лина, он что, не знает, как это бывает?
— Как могло такое случиться? Мы были так осторожны!
— Ну… мы не всегда были осторожны. — (Он так вообще никогда — все бы случилось куда раньше, если бы зависело только от него.) — Ты ведь не сердишься, Эспен?
— Нет, я люблю тебя. Просто это несколько…
— Я знаю. Но именно поэтому я не могу оставаться здесь до весны. Вскоре будет заметно. Здесь… — Она берет его руку и подсовывает себе за пояс.
— О, Лина…
— Значит, нам надо уходить, прежде чем ляжет снег. Иначе…
Иначе — страшно подумать.
Когда начинает смеркаться, Лина направляется к комнате мальчика. Она дожидается, пока не отойдет и не скроется в конюшне Джейкоб, и тогда подходит к двери. Ключ торчит снаружи в замочной скважине — теперь, когда Муди нет, никто не относится к этому слишком серьезно.
Когда она входит, Фрэнсис смотрит на нее с нескрываемым удивлением. Она не оставалась с ним наедине с тех пор, как появилась мать; с того дня, когда она пыталась его поцеловать, а он отдал ей деньги. Она и сейчас краснеет при мысли об этом. Фрэнсис, одетый, сидит на стуле у окна. В руках у него деревяшка и нож — он что-то вырезает. Лина захвачена врасплох — она ожидала увидеть его в постели, слабого и бледного.
— Ох, — говорит она, не в состоянии удержаться. — Ты встал.
— Да, мне гораздо лучше. Джейкоб даже нож мне доверил. — Он взмахивает ножом и улыбается. — Вы в безопасности.
— Ты уже можешь ходить?
— Вполне, с костылем.
— Прекрасно.
— А у вас все в порядке? Я имею в виду, там, за дверью, все идет хорошо?
Похоже, ему действительно интересно.
— Да… ну, нет на самом деле. Я пришла кое о чем тебя спросить — мне нужна твоя помощь. Насчет вашего перехода из Колфилда… Обещаешь никому не говорить? Даже Джейкобу.
Он удивленно смотрит на нее:
— Да, конечно.
— Я хочу сбежать отсюда. Мне нужно уйти прямо сейчас, прежде чем снова повалит снег. Мы хотим взять лошадей и ехать на юг. Мне нужно, чтобы ты рассказал мне дорогу.
— Дорогу в Колфилд? — изумленно переспрашивает Фрэнсис.
Она кивает.
— А что, если снег застанет вас в пути?
— Твоя мать смогла. По снегу. Верхом будет легче.
— Ты говоришь о себе и детях?
— Да.
Она высоко держит голову, ощущая, как пунцовеют ее щеки. Фрэнсис отвернулся, глядя, куда положить деревяшку и нож. Опять я тебя смутила, думает она, вынимая принесенные с собой карандаш и бумагу. Ладно, что уж теперь. Ты же не собираешься ревновать.
~~~
Мировой судья из Сен-Пьера сидит напротив Нокса в спальне-узилище последнего и вздыхает. Человек он пожилой, лет по меньшей мере семидесяти, низенький и широкий, с мутными глазами, прячущимися за стеклами слишком тяжелых для его хлипкого носа очков.
— Если правильно понимаю, — заглядывает он в свои записи, — вы сказали, что, «будучи не в состоянии принять бесчеловечные способы, использованные Маккинли, чтобы выбить признание из Уильяма Паркера», отпустили подозреваемого.
— У нас не было оснований его задерживать.
— Однако мистер Маккинли утверждает, что задержанный не смог удовлетворительно отчитаться за
