отпуск и что отпуск он получил за хорошую работу. Егор так волновался, что почти не слышал этого, и опомнился, лишь когда Тоня сказала:
— Ну, Гора, просим вас. Начинайте. Народ ждет.
Сказать-то «начинайте» легко, а вот начать куда труднее. Человека ждут и удивляются его молчанию, а он стоит, никого не видя. Стоит и молчит, будто вообще разучился говорить. Прежде чем произнести речь, нужно сказать какое-то одно слово, но это-то первое слово как раз и не дается, его-то как раз и бывает трудно найти.
Наконец Егор заговорил. Речь его была и сбивчивой и неокладной, он забывал, о чем начинал говорить, по многу раз повторял одно и то же слово и вообще ничем не доказал, что может быть хорошим оратором.
Когда Егор начинал особенно заметно путать и сбиваться, Тоня с беспокойством поглядывала на ребят, боясь, как бы кто из них не стал смеяться или не бросил обидную реплику. Это могло еще больше смутить оратора и заставить его замолчать. Но ребята будто и не замечали недостатков в речи Бакланова и внимательно, как интересную книжку, слушали его рассказ.
Егор говорил недолго, всего минут десять, но ему показалось, что прошло очень много времени и он уже успел рассказать все. Он предложил задавать вопросы, если кому захочется узнать что-либо подробнее. Повторять предложение не пришлось — вопросы посыпались со всех сторон. И о чем только его не спрашивали! И кто лучший литейщик в городе, и что делают рабочие, когда встают на фронтовую вахту, и как плавится металл, и трудно ли быть формовщиком. Егор отвечал как мог. Много ему помогли лекции, которые он прослушал в училище. Не все его ответы были гладкими и исчерпывающими, а на некоторые вопросы Егор просто не смог ответить и прямо сказал об этом. Никто не удивился: все понимали — не может же человек знать всего. Когда Егор ответил на все вопросы, кроме тех, которые касались лично его самого, его попросили рассказать о себе — в частности, как он стал ударником.
— А что я могу рассказать о себе? О себе мне и говорить-то нечего. Учусь, конечно, и работаю. Формовщиком. значит, работаю. И литейщиком. Мы так и называемся: формовщики-литейщики. Специальность такая. Вот и все. Чего тут много рассказывать?
— Сколько часов в день тебе приходится работать?
— На сколько процентов выполняешь свой план?
— Какая у тебя успеваемость?
— Сколько человек в училище работают по-ударному?
— На сколько тебе дали отпуск?
Вопросы были отчетливые, и не ответить на них было нельзя. Егор немного помялся, взглянул на Тоню, словно прося у нее поддержки, но она кивнула головой и шепнула:
— Ты коротко, в двух словах. Ведь просят люди!
— План? План я выполняю… — он задумался, — больше ста процентов ученической нормы. А учусь… как вам сказать… вообще стараюсь, хочу, чтоб все хорошо усвоить, но в нашей группе есть ученики не хуже меня, а в других группах — и получше.
Говоря так, он, конечно, имел в виду не свои, очень невысокие, отметки, а успеваемость Сергея, который считался одним из лучших учеников группы.
Отвечая на вопрос об ударниках, Егор стал в тупик. Сколько их в училище, он не знал и сейчас соображал: назвать цифру побольше или поменьше?
— Ударников у нас много… Не так, скажем, чтоб очень много, ну, а человек двадцать есть — лучших, значит. Вот их всех и премировали, кого чем. Мне дали на месяц отпуск. Только надоело бездельничать, хочу в колхозе поработать. Пойду завтра в правление.
— А что вы делаете в своем литейном цехе, какие предметы отливаете? Не детали для сельскохозяйственных машин? — полюбопытствовал агроном.
Егор немного помялся, но, набравшись смелости, решительно сказал:
— Какую продукцию мы выпускаем, сказать не могу. Это тайна. Имею право сказать одно: наше училище тоже работает для фронта. Вот и все. А насчет деталей для сельскохозяйственных машин — мы учили это и практику прошли, ну, а занимаемся сейчас другим. После войны, конечно, на эти машины переключимся. Вот пока, пожалуй, и все. Я вроде как на все вопросы ответил и рассказал что знал.
Егор отошел от стола. Кто-то захлопал в ладоши, но Топя подняла руку, призывая к тишине:
— Товарищи комсомольцы и молодежь нашего колхоза! Всем нам очень радостно и приятно, что сейчас выступал перед нами Гора Бакланов. Он просто, от души рассказал, как трудится молодежь города, чтобы помочь фронту. Давайте, товарищи, и мы будем работать еще лучше, еще упорнее, чтобы скорее паша армия добила врага. — Тоня выбросила вперед руку и сурово сказала: — Все силы на разгром врага! Всё для фронта, всё для победы!
Ее призыв утонул в громе рукоплесканий. Ребята дружно хлопали и на предложение Тони от имени присутствующих поблагодарить Бакланова за беседу.
Домой Егора провожала группа молодежи. Всю дорогу, как только вышли из читальни, пели. Пели разные песни, пели громко, во всю силу молодых голосов.
Особенно выделялся голос Егора. Он был все время слышен среди десятка других и то затихал и становился чуть приметным, то вдруг нарастал, набирал силы, взлетал куда-то вверх и звенел, переливался — казалось, заполнял собой все пространство над спящим колхозным селом.
Настроение у Егора было возбужденно-радостное, на какой-то час он забыл о своем преступлении и чувствовал себя как человек, у которого совершенно чистая совесть.
Недалеко от дома к нему протиснулась Катя, будто невзначай наклонилась к нему и тихо, так, что ее мог расслышать только он, прошептала:
— Молодец, молодец ты, Гора!
Сказала, чуть прикоснулась пальцами к его руке и исчезла. Все это произошло так быстро, что Егор скорее угадал, чем узнал, что это была Катя.
«И чего она ко мне липнет! Ребята засмеют, проходу не дадут, задразнят», — подумал он и запел еще громче, еще душевнее:
А Катя уже стояла на крылечке своего дома и слушала. Но вот голос Егора оборвался. Егор вошел к себе во двор. И только когда он постучал в дверь, стала стучать и Катюша.
«ИЗМЕНА» СЕРГЕЯ
После собрания Мазай ожидал, что его переизберут и старостой в группе будет кто-то другой — скорее всего, Жутаев. Но дни шли, а никто даже и не заикался о перевыборах старосты. Жутаева Мазай считал виновником всех своих несчастий. Он все еще был уверен, что его группа передовая в училище, а он — лучший староста. До собрания Мазай считал, что так думали в училище не одни ребята, что даже в дирекции он и его группа на самом хорошем счету. И вдруг нелегкая принесла этого Жутаева, он и начал показывать фокусы: то ему не понравилось, другое не понравилось, и пошло, и поехало. И все против старосты Мазая. Другому, может, что-нибудь и не нравится, он морщится, но помалкивает, а этот всюду свой нос сует. Подумаешь, критик какой нашелся!
До приезда Жутаева Мазай считался лучшим формовщиком, он был в училище всегда на первом месте, а теперь соскочил на второе; первое занял все тот же Жутаев. Мазай старался изо всех сил, чтобы хоть догнать Жутаева, но тот тоже пе дремал и неуклонно, каждый день повышал выработку. До приезда Жутаева никто в группе не поднимал против Мазая голоса, слово Мазая было свято, а теперь и тот ворчит и другой; прикрикнешь— никакого толку. В общем, вся жизнь в группе пошла навыворот. Сначала Жутаев был
