И жалкие, трусливые мысли Елизаветы Гейнзе относительно себя и Ильи в окружающем пространстве испаряются, не оставив даже белого реактивного следа в пустом небе.
— У тебя, наверное, была потрясающая жизнь, — больше всего Елизавета боится, что Илья отнимет руку. Но он и не думает ее отнимать.
— Она была никчемная. Никчемнее, чем сейчас.
— Да ладно тебе! Праматерь мне рассказывала…
— Что бы она тебе ни рассказала — внешние обстоятельства ничего не значат.
— А что значит?
— Наверное, что-то другое.
Даже сейчас, когда он держит ее за руку, ответов на самые важные для Елизаветы вопросы от него не дождешься. Но теперь это вроде бы и не имеет никакого значения. Получить готовый ответ — все равно что сожрать фастфудовский гамбургер: слишком много жиров, слишком много углеводов, на пользу они не пойдут.
— Расскажи про своего отца.
— Про Карлушу? Карлуша был потрясающий. Единственный… Единственный в своем роде недотепа. Всю жизнь хотел вернуться на историческую родину, в Кельн, но так ничего у него и не получилось. У других получалось и без всяких усилий, а у него нет. Хотя он все средства перепробовал. Только что землю не рыл, и самолеты не угонял, и заложников в посольстве не захватывал с требованием политического убежища… Но это, наверное, даже хорошо, что у нас ничего не вышло. Что бы мы там делали?..
— Ты его очень любила?
— Больше всех на свете. Ведь только он у меня и был.
— Мне жаль, правда.
— Спасибо. Мне это очень важно. Потому что я не умею жить без него. Я никогда не жила без него… Иногда мне бывает так плохо…
— Не знаю, поможет ли это… Но ты просто думай о том, что где-то вы еще вместе.
— Где?
— В какой-нибудь другой реальности. Прошлое — это ведь тоже реальность. Возможно, прошлое существует параллельно настоящему. Да нет, так оно и есть. Прошлое — движется в параллели с настоящим. И в нем вы всегда будете вместе.
— Какой прок от другой реальности, если она никогда не пересечется с нашей? Раз они параллельные…
— А вдруг пересекутся когда-нибудь? Как знать…
— И что будет тогда?
— Тогда все обнимут друг друга, как после долгой разлуки. И будут счастливы. А первые — вы с Карлушей.
Илья — совсем не такой, как Праматерь Всего Сущего. Он не требует историй о Карлуше в стиле «кино и немцы». Тех самых историй, где Карлуша предстает мелким склочником и вздорным капризулей; хитрецом, обвести которого вокруг пальца может даже ребенок; сильно пьющим аккордеонистом средней руки; авантюристом-неудачником, чьи затеи всегда обречены на провал. Напротив, Елизавета рассказывает Илье про совсем другого Карлушу — нежного, мягкого и немножко сентиментального (
— С подонками все обошлось? — интересуется Илья.
— Бедняге Карлуше сломали два ребра, а бомж свалил под шумок — от греха подальше. На этом все и кончилось.
— Зря он вмешивался.
— Он всегда такой. Вообще-то, он не очень храбрый… Это наша фамильная черта… Потому и старается не влезать в сомнительные истории. Но если ему под хвост попадет волока — обязательно влезет. Невзирая на последствия. У него в результате этих последствий палец на ноге сломан и два шрама на голове.
Как раз под седым хохолком. На седой-седой макушке.
— Жаль, что я не был знаком с этим потрясающим человеком.
— И мне жаль, хотя он притащил бы сюда аккордеон и задалбывал бы тебя всякими песнями.
— «Полетом шмеля».
— «Полетом шмеля» в частности.
— «Всякий раз, когда я смотрю на тебя, мое сердце переполняет нежность».
— И ею тоже.
— Это не песня, Онокуни. Это то, что я сейчас чувствую.
Слова Ильи — полная неожиданность для Елизаветы. Гораздо большая, чем та, которая произошла с их руками, вложенными одна в другую: пальцы до сих пор сцеплены вместе и чувствуют себя прекрасно. Во всяком случае — Елизаветины.
— Ты смотришь… на кого? — непослушными губами шепчет Елизавета.
— На тебя.
— Но ты же не смотришь на меня!
Это — чистая правда. За то время, что они сидят на крыше, Илья не бросил на нее даже взгляда, сидит и глазеет себе на блекнущее вечернее небо.
— Смотрю. Еще как.
Наверное, лучше ему поверить.
— Ты похожа на своего отца?
— Нет. Это он похож. На Бельмондо Прям одно лицо. У них и разница в возрасте небольшая. Бельмондо ненамного старше. Года на четыре, может быть. Или на три.
— Погоди…
— Да-да, я знаю. Все удивляются, кому не лень. Я и сама удивляюсь иногда. Но ничего не поделаешь, я очень поздний ребенок, —
напрасно она завела этот разговор, сейчас Илья задаст дежурный вопрос про мать. И, исходя из принципа
А могла бы и раздавить.
Илья — молодец. Не спрашивает о том, о чем не нужно. Но Елизавета на всякий случай подстраховывается, снова переключаясь на Карлушу. И рассказывает историю, которую слышала когда-то от Коки-Лёки. О том, как молодой Карлуша напропалую пользовался своим сходством с известным французским актером, выдавал себя за него и кадрил девушек направо и налево. История эта впервые всплыла в коммуналке, на улице Большая Зеленина, за бутылкой напитка «Байкал» и диабетическими соевыми батончиками. То есть это Елизавета пила «Байкал» и с удовольствием грызла окаменевшие батончики, а Карлуша с Кокой-Лёкой налегали на водку. Кока-Лёка утверждал, что в разное время жертвами актера-оборотня стали певица Людмила Сенчина, певица Мария Пахоменко, солистки Ленинградского мюзик-холла Вардашева и Невзгляд, приехавшая на сборы знаменитая лыжница и пятикратная чемпионка Олимпийских игр Раиса Сметанина и даже — страшно подумать! — дочка первого секретаря обкома партии Г. В. Романова.
— Ну, про дочку Романова ты, положим, заливаешь… — вяло сопротивлялся Карлуша.
— А остальные?..
Слухи об остальных Карл Эдуардович Бельмондо не подтвердил, но и не опроверг.
— Это все, конечно, басни дедушки Эзопа… Но очень похоже на Карлушу. Такой он был легкий человек. Человек-праздник.
