Прошу Александрова, чтобы принял. Мне и про зарплату надо ему сказать — ее так и не прибавили, получаю меньше всех. И про квартиру. Мои сверстники — Кондратов, Стручкова, оперные — получили раздольные отдельные квартиры в высотных сталинских домах (на Котельнической, у Красных ворот). А я все в Щепкинском ючусь.
Уломала. Примет меня министр послезавтра в четыре Делаю себе на бумажке заметки. Ничего не забыть.
Без десяти четыре я уже в приемной. Жду, нервничаю. Ровно в четыре секретарша отворяет мне дверь. Вхожу. Из-за стола поднимается невзрачный тусклый человечек — вылитый Кот в сапогах. Мурлыкает:
— Это недоразумение Зачем так нервничать. Вы — наша надежда. Все главы иностранных государств Вашим талантом восторгаются. В обиду не дадим. Я Вас видел в «Дон Кихоте» и горд, что человеческое тело способно выказать такую красоту и изящество… (Начитался, философ, воспоминаний, как Ленин бетховенекую «Аппассионату» слушал.)
Комплименты петь министр и взаправду мастак. Я выпаливаю Александрову и про зарплату, и про квартиру — тревожусь, что недослушает. Он все убаюкивает, обещает мне молочные реки, кисельные берега. Выхожу обнадеженная. Секретарше улыбаюсь. Выше министра лишь Политбюро да Господь Бог. Не так уж дело мое безнадежно.
Но через четыре дня Александрова снимают. Кошке под хвост все мои унизительные хлопоты. Какая теперь цена котиным мурлыканьям. Неужто все сначала?
Отныне министром бывший комсомольский вождь Николай Александрович Михайлов. С кудрявым чубом, пролетарской внешностью, сухой, холодный человек. Судьба сводила меня с ним несколько раз на молодежных фестивалях. От этого ни да ни нет не добьешься. Будет ходить вокруг да около. Служака, верный солдат партии, чтоб ее…
Пока раздумываю, как и когда, что предпринять, на приеме у французов посол Дежан, грассируя, воодушевленно сообщает мне о приглашении в Париж.
— Вас очень ждут. В успехе не сомневаюсь…
Опускаю подробности и медленно текшие дни ожидания гастролей. Но все как по нотам. Вместо меня едет Ирина Тихомирнова. А я сижу дома. Чай пью. Локти кусаю.
Идиотизм, фантасмагория ситуации в том, что меня по-прежнему продолжают ставить на все почетные — с посещением знатных иностранцев и наших правителей — спектакли. «Лебединое озеро», «Бахчисарайский фонтан», «Каменный цветок», «Шурале».
С каждым гостем орава сопровождающих — журналисты, бизнесмены, влиятельные политики, вести по миру вмиг разнесут. Каждый такой визит мелькает в «Новостях дня» (наша кинохроника), перед каждым сеансом художественного фильма крутят кусочки моих танцев во всю ширь Советской страны. Слава множится.
И в дни высоких визитов — приемы, приемы. То гость дает, то наши тягаются хлебосольством. Теперь на все рауты меня уж обязательно зовут. А там похвалы и разговоры, разговоры, разговоры — почему Вы до сих пор к нам не выбрались, приезжайте, театр у нас хороший, публика Вас ждет, почему?.. А мне что отвечать?
…Эй, ты, племя молодое, незнакомое! Не подумай, что я зарапортовалась, преувеличиваю, выжила из ума. Вся наша жизнь той поры была гадостью, чудовищным абсурдом. Мне и самой трудно вообразить, поверить сегодня, что все это действительно было, и было со мной. Все магические фамилии, звучавшие как гимны и оды, как имена древнегреческих полководцев, сенаторов, богов — Александров, Михайлов, Храпченко, Беспалов, Кафтанов, Твердохлебов, Вартанян, Солодовников, Шауро, Зимянин, Кухарский, Захаров, — были простыми смертными, ничтожными, необразованными людьми. Трагическим недоразумением. Но у них была Власть. Приводные ремни ее вели к Кремлю, к Лубянке, к Старой площади. А мы были зачаты страхом, покорностью, молчанием, трусостью, послушанием, рабством. Мы вытянули свой жребий, родившись в тюрьме
…5 октября 1955 года танцую «Дон Кихот» для канадского премьера Пирсона. Пять, пять, пять — три пятерки! Успех. Как водится, на следующий день прием в канадском посольстве Тер зающие звонки — мне обязательно надо присутствовать. Являюсь. И сразу я — центр внимания. Пирсон и вся его свита расточают медовые похвалы. И тут же вопросы — почему бы не выступить мне в Канаде, не надо откладывать, кстати, и канадский импресарио тут, продиктуйте ему желательный для Вас репертуар. В самом деле, почему бы не выступить? Чем черт не шутит.
Присев за край стола, вывожу — «Спящая», «Лебединое»… Целая страничка получается. А многочисленные чекисты — топтались они кругом завсегда (рано поутру уже настучат по начальству) — навостряются: не иначе как план оборонных заводов передает… Но мне что делать? Сказать, что безграмотная, писать не умею?
Еще через несколько дней прием в мидовском особняке на улице Алексея Толстого — 10 октября. Все числа да злоключения датированы в моих дневниках.
Возле порога наш министр иностранных дел стоит. Вячеслав Михайлович Молотов. Фигура печально- историческая, что ее описывать. Пенсне поблескивает, усишками шелестит. Больно, долго жмет руку. Заикается:
— Рад приветствовать Вас, Майя Михайловна. Вы хорошо танцевали. Наш гость только про Вас и говорит. Канадцам Вы очень понравились.
Прокисше улыбаюсь в ответ. Руке в самом деле больно.
Заметив меня, Пирсон прямиком движется навстречу. Опять хвалит.
Пирсон сегодня центр мидовской вселенной. Волна присутствующих перекатывается за ним. Рядом оказываются наши вожди. Впервые вижу совсем вблизи Маленкова, Кагановича, Шепилова, Первухина. Рассматриваю их откормленные, геморроидальные физиономии, виденные тысячу раз в газетах. Какие отталкивающие лица…
И вдруг, вот дожила, Молотов предлагает Пирсону поднять бокалы за мое здоровье и искусство. Вообще искусство, плане тарно говоря.
Пирсон чокается. Вожди согласно кивают головами и иссушают шампанское до дна. Тут Первухин — промелькнул метеором на советском партийном небосклоне и такой верный ленинец, промелькнул да канул в Лету, вытурили его вскорости — выговаривает канадцу сожаления (от усердия, что ли?), что тот моего «Лебединого» не видал. Я уловчаю момент — и скороговоркой выпаливаю Первухину, что меня за границу не выпускают. Тот опешивает. Приветливое лицо резко меняет выражение Спешит отойти. И уже удаляясь:
— Постараюсь поговорить с министром…
Проходят дни. Все тихо. Нет ответу.
Друзья надоумили письмо Ворошилову написать. Аудиенции у него попросить. Помог он кому-то, слышали. Через несколько дней звонят из приемной:
— Что, собственно говоря, Вы желаете? В записке Вы просьбы не изложили. В чем дело?
— А я для того и приема прошу, чтобы Клименту Ефремовичу все лично и рассказать…
— Хорошо. Мы доложим.
В трубке короткие гудки.
Но опять гробовая тишина. Опять нет ответу.
Торжественный прием в Кремле Теперь норвежский премьер в Москву явился. Его превосходительство господин Герхардсен. Норвежца угощали «Фонтаном»1 с Улановой и со мной.
Я была так смятена и подавлена всем происходящим, что решила с отчаяния вырядиться в театральный почти костюм. Пусть на меня посмотрят. Надела белое длинное — в пол — парчовое платье, с совершенно открытым балетным лифом, на который небрежно набросила широченный тюльмалиновый шарф.
Это было представление. Все взоры на мне.
Булганин принимал гостей наверху бесконечной лестницы перед входом в Георгиевский зал. Он был на «Фонтане'' и, пожимая мне руку, отвесил положенный случаю комплимент. При этом он пристально вглядывался, и мне начало казаться, что все они в заговоре, все что-то знают и таят от меня. Или это мнительность?..
