карандаш и хиленькую стопочку бумаги. Самое смешное, что в итоге получается весьма солидная сумма, учитывая количество заседаний, комитетов, комиссий, подкомиссий, рабочих групп и вспомогательных органов. Наши делегаты весьма активны, к их мнению прислушиваются, ведь чем больше размер взноса страны, тем больше у нее веса. Самые тяжеловесы — американцы, которые вносят аж четверть бюджета, но мы тоже не из последних со своими 12,5 %. Мне коллеги по делегации шепнули, что вообще-то размер взноса определяется по шкале, основанной на валовом внутреннем продукте, но так как наша система статистики несопоставима с западной, то у нас решили, что четверть, как американы, мы не потянем, а половину от американской четверти как-нибудь осилим. У советских собственная гордость — так мы делаем вид, что наша экономика тоже нехилая, хотя дома дела с перестройкой идут как-то сомнительно. Тревожно даже. Кроме того, большой взнос дает возможность требовать большого числа сотрудников секретариата. А советским сотрудникам секретариата ООН зарплата устанавливается нашим минфином, или кем-то вроде того, так что хоть он и получает в секретариате полную ооновскую зарплату, от страны ему положена от нее, скажем, четверть, а остальное он несет, причем совершенно добровольно, в кассу представительства при ООН. Так что какая-то часть нашего взноса (говорят, весьма значительная) таким образом возвращается в казну. О деньги, деньги! Прав был Мефистофель: «Люди гибнут за металл, да, за металл. Сатана там правит бал, там правит бал».
Я мурлыкал себе под нос арию из бессмертной оперы Гуно, ясным синеватым вечером направляясь от автобусной остановки к Колумбийскому университету. Я немного нервничал, все-таки не видел Инну почти двадцать лет, да и расстались мы не очень хорошо. По телефону мы с ней поговорили нормально. Она вроде даже и не удивилась моему звонку. Похоже, ее предупредили о возможности моего появления. Она сказала, что работает допоздна, но один вечерок для меня, так и быть, выкроит. Мы договорились встретиться у университета и пойти поужинать в ресторанчик по соседству, где и кормят неплохо, и ее знают. Там обычно тихо, так что поговорить никто не помешает.
Инну я узнал издали, по росту. С полминуты мы молча разглядывали друг друга. Она сильно изменилась, да и чему удивляться, ведь ей теперь сорок шесть. Можно было бы сказать, что она постарела, и это было бы правдой, но дело было не только в этом. Передо мной была уверенная в себе, явно успешная в своем деле, вполне американизированная леди, совершенно не похожая на бывшую не очень складную младшую научную сотрудницу.
— Ты тоже сильно изменился. Ты стал не мальчик, но муж. Хотя мне больше нравился мальчик. Да что там нравился… Ладно, об этом потом, если захочешь вспоминать старое. Про глаз вон не буду.
Она говорила без акцента, но с какими-то слабоуловимыми изменениями то ли тональности, то ли ритма русской речи. Это как-то мешало, мешало тем, что я не мог уловить, что именно не так.
Она истолковала мое молчание иначе.
— Что, совсем старухой стала? Радуешься, что вовремя от меня сбежал?
Наверное, я покраснел, потому что она хмыкнула, взяла меня под руку, и мы двинулись по нелюдному тротуару. На каблуках она была выше меня сантиметров на десять. Другая бы старалась не подчеркивать свой рост, а эта как бы назло всем демонстрировала: да, я такая, ну и что?
7.2. В ресторанчике было и вправду довольно тихо и сносно уютно, хотя уют был американского образца. Трудно определить, в чем разница с Европой, но она точно есть.
— Здесь очень приличный эспрессо, не то что бурда, которую обычно выдают за кофе в городе. Так о чем мы будем говорить?
— О тебе, конечно.
— О, как мило. Настоящий сердцеед. Кто это тебя обучил — моя кузина Светочка? Где она, кстати?
— Про нее потом. Расскажи о себе для начала.
— Про себя… Ладно. С чего начинать?
— Расскажи, что ты мне говорила тогда, когда меня кроль тяпнул. Я так напугался, что ничего не понял или не помню, кроме статьи про замороженного.
— Ты и в самом деле ничего не помнишь? А я-то, дура, боялась, что ты проболтался, когда болел и, наверное, бредил. Думала, они меня поэтому так долго мурыжили и не выпускали, и всякие наводящие вопросы задавали. «А не могли вы, конечно, не намеренно, поделиться с кем-то какой-то информацией о вашей работе?» И все в таком роде. А ты, значит, ничего не помнишь… Ладно, слушай, пока закуски не принесли. Если, конечно, я тебе аппетит не испорчу.
Инна говорила ясно, четко и не отвлекаясь на постороннее. Я сидел, откинувшись на стуле, и вид со стороны, наверное, имел глупейший. Обалдеть, что она мне рассказывала. Диктофоном или блокнотом я пользуюсь только для вида. После моей болезни двадцатилетней давности я запоминал абсолютно все и навсегда. Эта способность обнаружилась внезапно, вскоре после того, как я понял, что с легкостью осваиваю, как бы абсорбирую, новые языки без видимых усилий со своей стороны. Об этих способностях я никому не рассказывал, из суеверия, что ли, только Лене как-то обмолвился, но она восприняла это как должное: «Я всегда знала, что ты особенный».
7.3. Тело Ленина, как известно, после его кончины бальзамировали, но «мумия» требовала постоянного внимания, ухода и обновления, так что пришлось создать специальный институт, чтобы поддерживать останки в презентабельном состоянии. Сталин над всем этим посмеивался, называя «египетской хиромантией», и распорядился рассмотреть альтернативные варианты.
Криогеника тогда, в конце 20-х — начале 30-х годов, была еще в младенчестве. Но в 1908 г. Каммерлинг Оннес в Лейдене уже достиг минимальной на то время температуры — всего на градус выше абсолютного нуля. Стали пробовать замораживать предварительно уморенных мышек в сжиженных газах при низких температурах, например в жидком азоте, но для вождя это не годилось. Как такой «экспонат» показывать широкой публике.
Параллельно с этой работой начали подумывать о том, нельзя ли криогенно «законсервировать» еще живые организмы, с тем чтобы потом вывести их из анабиоза. Применения могли быть самые фантастические — от использования в межпланетных полетах (к тому времени уже широко распространились идеи Циолковского, а Алексей Толстой уже написал «Аэлиту») до сохранения образцов современных животных с целью их предохранения от потенциального вымирания. Но главной была тайная надежда на то, что удастся сохранить тела больных руководителей до тех пор, пока в будущем не найдутся средства от их болезней, и тогда оживить их и вылечить на радость всему прогрессивному человечеству.
— Постой, — перебил ее я. — А откуда ты все это знаешь? Про это вроде в учебниках не написано.
— В учебниках много чего не написано. Не забывай, что я пришла туда работать сразу после университета, в 1963 году. У нас тогда было еще несколько из тех, кто начинал в тридцатые. Многие, конечно, погибли в 37-м, но кое-кто уцелел. Повезло тем, кто по каким-то причинам уехал подальше. Кто по своей воле, а кого перевели для укрепления науки в Сибирь, да там и забыли. Вот те уцелевшие и рассказывали историю, с датами, фактами, именами, причем какими именами!
— Кстати, — продолжала она, накручивая спагетти на вилку и водружая непослушные макаронины в ложку (искусство, которое я так и не смог освоить), — в учебниках написано про турбодетандер для получения сжиженных газов одного нашего, вернее, вашего великого академика, будущего нобелевского лауреата, любимого ученика первооткрывателя атомных глубин. Наш академик в 30-е годы стал самым большим в мире специалистом по низким температурам, работал в Кембридже, время от времени ездил домой, а потом его однажды взяли да обратно в Англию и не выпустили. А он там только что, в 34-м году, сделал установку, на которой впервые в мире получил жидкий гелий. И его сразу после этого почему-то не выпустили, а установку целиком, не торгуясь, за валюту выкупили и в Москву привезли. И ему еще специальный институт по его собственному проекту построили, где он был полным хозяином. У него там даже отдела кадров не было, он сам всех набирал, и бухгалтер у него был один, который по совместительству лаборантом работал. Об этом у нас, у вас то есть, много всего уже написано. Соображаешь?
— То есть ты хочешь сказать…
