— Не хнычь, Павло. — Хмельной Оргиевич взял меня за волосы и несколько раз, утешая, стукнул лбом о край стола. — Это мы ее сломаем. Нака-ажем!
— Накажем! — мстительно кивнул временный поверенный.
— Накажем! — повеселели Гоша и Тенгизик. До этого они были печальны: блондинку накануне увезла «скорая помощь».
11. Наказание
Из Парижа я полетел на Майорку. Во-первых, надо было развеяться и отвлечься. Во-вторых, я соскучился по дочери. В-третьих, жена жаловалась по телефону, что каскадер совсем оборзел и ходит налево. Надо было привести его в чувство. Время я провел неплохо, даже в охоточку наведался в законные Татьянины объятия и лишний раз убедился в том, что Катерина — потеря невосполнимая. Говорят, мы пользуемся всего пятью процентами мозга. Большинство женщин примерно настолько же используют и свое тело. Я даже не стал бранить каскадера за левизну в сексе, посоветовал ему блудить поаккуратнее — и мы отлично постучали в теннис, причем он уважительно проиграл мне почти все геймы. Огорчило меня только то, что Ксюха говорила по-русски уже с акцентом…
Москва встретила меня как победителя. Все знали о моем триумфе в Ле Бурже и особенно про то, как я закорешил с Любимым Помощником. Телефон звонил непрерывно, совершенно недоступные прежде банки предлагали мне кредиты на фантастически льготных условиях, а крутые воротилы назойливо зазывали в свои команды. Знаменитый телекомментатор Компотов вдруг пригласил меня в свою передачу «Бой быков» и, почесывая неопрятную бороду, уверял, что, если бы в России вместо ста пятидесяти миллионов дармоедов было десять миллионов таких парней, как я, Отечество процветало бы. НТВ сняло про меня телеочерк под названием «Икар». О статьях и интервью в газетах и журналах я уже не говорю…
А мне было тошно, хотя сразу несколько смазливых моих сотрудниц выразили настойчивое намерение заменить на посту сбежавшую Катьку. Преснятина. Я хотел отвлечься — завел роман с одной певицей. Известной. Ну очень известной. Неделю было приятно сознавать, что эта знаменитая дура и микрофон держит в кулачке совершенно так же… Потом стало скучно. После работы я сидел дома один-одинешенек, пил и, выдвинув ящик с «гербарием», перебирал разноцветные скомканные платки, действительно чем-то напоминавшие ворох прошлогодних листьев. Они даже пахли не сочащейся женской плотью, а горьким лиственным тленом. Каждый вечер я давал себе слово отдать эти платки в стирку, но почему-то не относил…
Так продолжалось до тех пор, пока наш человек в МИДе не сообщил потрясающую информацию. Оказалось, после моего отъезда из Парижа события разворачивались совсем не так, как я предполагал. Министр авиации, еще не оправившийся от измены своей тощей топ-модели, получил от французских спецслужб еще один удар — достоверные сведения о том, что новая подружка его сыночка инфицирована СПИДом. Откуда они это узнали, вычислить было несложно: временный поверенный, старый лисяра, не зря столько лет жрал свой чекистский хлеб! Несколько дней, пока проводились тестирования и анализы, Антуанелло трясся, как мартышка, очутившаяся на Северном полюсе. Папаша тоже пострадал: коллеги из правительства, очевидно по гигиеническим соображениям, перестали подавать ему при встрече руку. Газеты закричали о его политической изоляции и скорой отставке. Один журнальчик изобразил, как министр одевается, чтобы идти на заседание кабинета, а лакей вносит ему вместо костюма огромный гондон. Впрочем, медики информацию спецслужб не подтвердили — и все обошлось, если не считать, что Антуаша от переживаний угодил в нервную клинику.
Катерину же, сильно избитую, в двадцать четыре часа выслали в Россию. Как донес из Шереметьева другой мой человек, у трапа ее встречали Гоша и Тенгизик. Я понимал: спасать ее от гнева Любимого Помощника — то же самое, что останавливать собственной шеей падающий нож гильотины, — но все-таки решил прорваться на прием к Оргиевичу и выпросить у него Катькину жизнь. Однако тот, как назло, улетел в Австралию по личному указанию президента — изучать тамошние страусиные фермы. Оставалось ждать и надеяться, что до его возвращения Гоша и Тенгизик ничего ей не сделают. Надеяться…
«Эх, Катька! Ты все-таки доигралась».
И вдруг через несколько дней у меня в офисе раздался звонок особого, аварийного телефона, номер которого был известен очень немногим.
— Привет, Зайчуган! Как поживаешь?
— Привет! — Сердце радостно курлыкнуло, но я сдержался. — Ты откуда?
— Из дома. Ты рад меня слышать?
— Конечно! Но ты же вроде в Париже решила остаться? — Чувствуя какой-то подвох, я решил сработать под наивного.
— Я передумала, — ответила она, не сумев скрыть досаду.
— И давно ты в Москве?
— Недавно, но у меня уже новые друзья!
— И кто же?
— А ты помнишь Гошу и Тенгизика?
— Ты, видимо, что-то путаешь: инсульт у Братеева, а у меня с головой все в порядке. Конечно, помню.
— Ну, если у тебя с головой все в порядке, ты, наверное, уже понял, зачем я звоню?
— Ты хочешь попросить прощения и вернуться на работу? Я тебя прощаю.
— Нет, я хочу попросить денег.
— Много?
— Много.
— А если я не дам?
— Дашь.
— Это почему?
— А потому, что я рассказала моим новым друзьям о твоих счетах в Швейцарии. Гоша и Тенгизик были просто поражены, что на авиации можно столько заработать!
— Стерва-а-а!
— Спасибо за комплимент! Когда придешь в себя — перезвони. Я дома. Только что из ванны. А как там наш «гербарий», ты его не выбросил еще? Мой телефон, как и отношение к тебе, Зайчуган, не изменился…
Минут десять я сидел, уставившись на попискивающую трубку. Приехали… Конечно, женщины для того и существуют, чтобы обирать мужиков. Но есть же цивилизованные способы — дорогие подарки, рестораны, путешествия… А вот так, за горло, да еще после всего, что она натворила в Париже! Это уже какой-то запредельный сволочизм! И что за манера делать из моей половой жизни проходной двор! Теперь вот эти два дуболома — Гоша и Тенгизик! Да за такие вещи надо… Но нет, сейчас главное — успокоиться.
Успокоиться и во всем разобраться. По порядку…
Вполне возможно, она просто блефует. Финансовые документы Катька видеть могла? Могла. В переговорах со швейцарскими банкирами участвовала? Участвовала… Значит, не блефует. Говорила мне мама: «Учи, сынок, английский!» Дура-а-ак! Если эти Гоша и Тенгизик захотят меня схавать — никто не поможет, никакие Любимые Помощники. Хорошо — прорвусь я к Оргиевичу. И что я ему скажу? «Гоша и Тенгизик отбирают у меня денежку из швейцарского банка!» — «А откуда у тебя, простого российского бизнесмена, деньги в швейцарском банке? — удивится Владимир Георгиевич. — Что ж ты, поганец, возрождающуюся Россию обжуливаешь?!»
Это у них игра такая — в честность. Не дай бог в этой игре крайним оказаться! У него в той же Швейцарии раз в десять больше, а как в кресло сядет, сразу на лице такое выражение, будто на сто долларов в месяц живет. И потом, они там, под рубиновыми звездами, очень серчают, когда выясняется, что кто-нибудь не хуже их дядю Ваню объегоривать намастачился! Нет, к Оргиевичу нельзя.
А все прочие для Гоши и Тенгизика — тьфу. Останется только купить связку свечек в храме: мол, спаси, Всевидящий и Правосудный, — наезжают! А кто я, собственно, такой, если вынуть меня из джипа, снять с меня «Ролекс» и перекупить Толика? Никто… Деньги? В наше время, да, наверное, и всегда, они зарабатываются такими способами, что их в любой момент можно объявить ворованными. Какая, в сущности, разница — грабанул ты банк или не вернул дяде Ване кредит? Просто условились первых считать преступниками, а вторых — бизнесменами. Можно и переусловиться! Ну и кто я в таком случае —
