– Спасибо, – проронил барон чуть слышно.
Полагалось ответить «это моя работа», однако Курт только снова вздохнул, молча поднявшись и направившись к двери. Так же безмолвно Мейфарт распахнул ее и повел его по коридору к лестнице.
Глава 6
От предложенного ему в трактире завтрака (или обеда?) Курт отказался – аппетит отсутствовал как таковой. Когда толстяк Карл пытался заботливо настаивать, он отмахнулся и осведомился, не осталось ли хоть сколько-нибудь того вина, что доставляет его родственник.
– Так ведь одно прозвание, что вино, – возразил тот, – а на вкус…
– Плевать, – откликнулся Курт таким тоном, что трактирщик, посмотрев сочувствующе, лишь кивнул и удалился в кладовую.
С толстобрюхим кувшинчиком он уединился в комнате, вновь увязнув в составлении текста с помощью Евангелия, по временам замирая с зависшим в воздухе пером и глядя невидящими глазами в стол; на душе было невнятно.
Все говорило о том, что дело раскрыто, дознание окончено, и господин следователь мог быть удовольствован плодами своих трудов. Причина смерти крестьян была определена, убийца выявлен, мотив обнаружен и получено подробное признание соучастников. Отсутствовало разве что признание самого убийцы, но его, судя по всему, никогда и не будет, что с ним ни делай. Если припомнить, каким взглядом одарил докучливого вопрошателя Альберт фон Курценхальм, как он вздрогнул, как возмутился, можно предположить, что он не скрывает своего поступка, а, вероятно, его не помнит; весьма вероятно, что подспудно и не позволяет себе вспомнить, ибо, как уже отмечал барон, мальчиком всегда был мирным и тихим, а стало быть, лишение человека жизни мог воспринять болезненно. В особенности если учитывать то, с какой гордостью он заявлял о том, что не причиняет вреда ни отцу, ни своим подданным…
Словом, все нити сошлись, но вместо гладкого клубка создался неровный моток, в котором под слоем одна к одной уложенных нитей выпирал какой-то узел. И сколько Курт ни бился, как ни пытался его обнаружить, увидеть, нащупать – все никак не выходило хотя бы уяснить с достоверностью, есть ли он вообще; похоже, это возможно было сделать, лишь размотав клубок назад. Курт согласился бы и на это, если бы был убежден со всей точностью, что в принципе есть что искать, что все его недовольство не проистекает единственно из разочарования столь просто увенчавшимся делом, столь незамысловатой и прозаичною развязкой всех тех вопросов и тайн, над коими он ломал голову…
Голову, к слову сказать, снова ломило; над переносицей стойко обосновалась давящая боль, та самая, которая намекала майстеру инквизитору, что он все же упустил какую-то мелочь, чего-то не учел, о чем-то позабыл или чего-то не увидел. Снова какой-то гобелен укрыл от него происходящее.
Перед тем как составлять шифрованный текст, Курт вкратце изложил события и свои выводы попросту; отчасти как заготовку, с коей после стал писать потайной отчет, а отчасти для самого себя, затем чтобы разложить по полкам свои раздумья и убедиться в том, что построены они справедливо. Вся пакость ситуации заключалась в том, что таковыми они и казались; составляя свое донесение, Курт осознавал, что придраться в его логике будет не к чему, но наряду с этим ощущал себя лжецом, утаивающим от вышестоящих существенную информацию. Однако же что он мог написать еще? Что у него болит голова, а посему дело дрянь?..
К концу работы беззастенчиво ополовинив кувшинчик, Курт перечитал и перепроверил текст двукратно и все никак не мог принудить себя опечатать послание; в голове снова ворочалась фраза о том, что предчувствия не подшиваются к делам, но не упомянуть о своих сомнениях также казалось недопустимым. В конце концов, отважившись, он ткнул в чернильницу перо и, не давая себе передумать, дописал, шифруя на ходу: «Не могу не добавить к описанному выше, что, хотя данные выводы представляю итогом своих изысканий, дело не считаю столь простым. Не могу сказать, в чем причина, и, пусть это может оказаться сомнениями неопытного новичка, хочу прибавить следующее: что-то мне здесь не нравится». Получилось коряво и выбивалось из общего строгого, документального слога доклада, однако ничего переменять Курт не стал, перечитывать – тоже; одним движением сложил письмо и быстро запечатал.
От того что солнце снова жарило немыслимо, голову и вовсе будто бы сдавило шипастым обручем; сегодня Курт пожалел о своей нелюбви к головным уборам. По пути к домику отца Андреаса он завернул к колодцу и на глазах изумленных крестьян, склонившись, опрокинул на голову ведро ледяной воды. Легче стало ненадолго, и когда Курт добрался до домика святого отца, он был в шаге от того, чтобы начать ненавидеть весь мир; снова каждый звук, даже шелест яблоневых ветвей в священническом саду, хотя почти не было ветра, врезался в уши, отдаваясь под макушкой, а стекающая с волос вода прилепила одежду к шее и лопаткам, и казалось, ничего мерзостнее этого ощущения не было во всей прошедшей жизни…
Отец Андреас встретил гостя радушно, однако смотрел настороженно; ответив на приветствие, покачал головой:
– Вы очень нехорошо выглядите, брат Игнациус.
– А кому сейчас легко? – хмуро отозвался Курт и на миг застыл, вспомнив изнуренного курьера на берегу реки; вздохнув, поморщился, потирая лоб пальцами. – Мне надо поговорить с вами. Без свидетелей.
– Да у меня и так никого нет, – улыбнулся тот и направился в комнату за своей спиной. – Проходите, прошу вас.
Обстановку жилища святого отца Курт рассматривал недолго – не дольше, чем комнату капитана Мейфарта, ибо и самой мебели в нем было немногим больше; и даже расселись собеседники так же, с той только разницей, что гостю был предложен все же не табурет, а стул – вероятно, остатки былой роскоши.
– Еще вопросы? – поинтересовался отец Андреас, усевшись; Курт покачал головой, с трудом заставляя себя сидеть неподвижно, – снова положение тела стало казаться вынужденным и неудобным, а стул с каждым мгновением все более вызывал мысли о ныне запрещенном при допросах стуле с гвоздями.
– Нет. – Даже собственный голос казался раздражающим криком. – Скорее просьба, отец Андреас. Хочу предупредить заранее, что вы можете отказаться, и я это пойму, ибо просьба несколько… опасная, так скажем.
– О Господи… – пробормотал отец Андреас, выпрямившись. – Чего же вы хотите?
– Видите ли, мне необходимо передать некий документ инквизитору Штутгарта; я мог бы выйти к дороге и остановить первого попавшегося или отправить кого-либо из ваших прихожан, но все эти варианты кажутся мне… ненадежными. Я должен быть уверен в том, что мое послание будет получено, а и в том, и в другом случае это все равно что доверить его ветру.
– Вы хотите, чтобы я поехал в Штутгарт?
Курт не смог сразу понять, что за чувство проскользнуло в голосе священника – боязнь ли, любопытство или что иное; кивнув, он продолжил:
– В этом месте вы единственный, кому я доверяю, отец Андреас, и вы первый пришли мне в голову, когда я задумался над отправкой письма…
– Я не отказываюсь, – осторожно прервал его священник, – однако же из меня плохой гонец, брат Игнациус. На лошади я держаться не умею и вообще их, признаться, побаиваюсь, а на моем ишаке доберусь до Штутгарта дня за два, самое меньшее, даже если есть буду на ходу, а спать помалу…
– Я понимаю, – тоскливо отозвался Курт, прикрыл глаза, переведя дыхание. – В моем случае главное не столько скорость, сколько надежность, посему…
– Брат Игнациус, – снова перебил тот, – ведь вы могли бы мне просто велеть; к чему все это?
– Мог бы, но не хочу. Не вам. Вас я просто прошу. И, как я уже говорил, я пойму, если вы откажетесь. Вы лишь недавно возвратились из путешествия, ехать в одиночку – не слишком безопасное дело, и я не хочу вас принуждать.
– Я поеду, – вздохнул священник, принимая у Курта запечатанное письмо. – Однако сперва, если позволите, один вопрос. Можно?
