– А Каспар – он в розыск объявлен?
– А то! Разослали описание, все честь по чести. Ничего, не уйдет. Рано или поздно возьмем; вышлем тебе тогда персональное приглашение на суд, порадуешься.
Гессе не ответил, так как сомневался, что испытает радость при встрече с Каспаром – даже если на следующее свидание пивовар явится в цепях с ног до головы. Глядя на него, Курт будет вспоминать себя на полу замка. И сам убийца – он тоже никогда этого не забудет, и в ответ на его презрительную ухмылку сказать будет нечего…
– К слову, – продолжил бывший сокурсник нарочито беззаботно, – твое описание арбалета, которым он красовался, передали мастерам. Как я понял, то ли парням известна такая штукенция, то ли чертеж где- то видели… – Франк кивнул, изобразив всем лицом многозначительность. – Ну, а рисунок, который ты описал, весьма и весьма напоминает итальянские украшательства. То есть, вопрос: откуда у крестьянского бунтовщика этакая диковина? Не впрямь ли от итальянских оружейников, да еще и непростых? А если так… Выходит, и он не так прост.
– Это я уже понял, – через силу усмехнулся Курт и, не дав Франку продолжить, спросил: – Дозорного из замка фон Курценхальма арестовали?
Бывший сокурсник примолк на мгновение, однако резкой смене темы противиться не стал, кивнув в ответ:
– Вздернули ублюдка. И еще пятерых – тех, что твоего капитана после него доконали. Они ведь еще отпираться, сволочи, думали. Ну да наш Хофен долго ждать не стал, пока у них совесть проснется. Исполнитель-то в самом деле рвался делом заняться; полдня усилий – и все сознались, с подробностями. Словом, все, как всегда – наши сделали всю работу, раскрыли дело, нашли виновных, а светским осталось только веревку накинуть. Перепороли еще человек пятьдесят – так, за общее участие.
– Хорошо, – с непристойным удовлетворением шепнул Курт, помрачнев. – Никогда себе не прощу…
Бывший сокурсник посерьезнел, пожав плечами и вздохнув:
– Ну, с другой стороны, если б ты мерзавца тогда прирезал, теперь бы каялся, что отправил на тот свет ни в чем не повинного, как ты думал бы, человека. Что хуже – не знать, убил ли ты кого-то заслуженно, или что не поднял на него руку и этим спровоцировал смерть другого?
– Второе хуже. Теперь я такой ошибки не повторю; уж лучше я потом со своей грешной душой как- нибудь разберусь… – Курт отмахнулся, попытавшись вернуть себе спокойствие. – Как отец Андреас? С ним все в порядке?
Франк снова расплылся в улыбке:
– А чего ему сделается? Жив-здоров; как опомнился от всех этих волнений, занялся делом. Бегал за всеми нами всю неделю – выпрашивал денег на церковь. В конце концов, он так достал герцогского присланного, что тот пообещал дать – поклялся от имени герцога. Вот он обрадуется…
– Все правильно. Пусть поскорее начнет понимать, что за землю себе отвоевал.
– Тяжело ему будет, – злорадно усмехнулся приятель. – Крестьяне за эти годы избаловались, подчиняться отвыкли, а с другой стороны, после общения по душам с нашим стариком они теперь затурканы… Запуганные крестьяне, привыкшие к безвластью, – что может быть хуже?
– Можно мне уйти? – подал вдруг голос Бруно, почти зло переведя взгляд с Франка на Курта; бывший сокурсник поднял брови:
– Что это с ним?
– Мы не любим Конгрегацию, – пояснил Курт с нарочито дружелюбной улыбкой. – Она изволила нас выкупить у нашего графа, и теперь в ее распоряжении бывший студент, он же крестьянин, привыкший к безвластью.
– И что? – пожал плечами Франк. – Дурак, быть выкупленным Конгрегацией – лучшее, что с тобой могло произойти после того, что ты наворотил. На месте этого парня я бы тебя прощать не стал…
– Он и не простил. Так я могу уйти?
– Свободен, – махнул рукой Курт.
Уже когда тот закрывал за собой дверь, Франк бросил вслед:
– Не заблудишься. Конвоир проводит. – Он помолчал, слушая удаляющиеся по коридору шаги, и уже серьезно сказал: – Я б на твоем месте засудил гада по полной.
– За что ты оказался в академии? – перебил его Курт и, перехватив удивленный взгляд, повторил: – С десяток лет назад – за что тебя взяли?
– За грабежи, – пожал плечами тот; Курт кивнул:
– А меня – за несколько убийств. Не мне говорить о праведности. Если бы когда-то «малолетнего гада засудили по полной», я бы сейчас рассуждал о добродетелях с каким-нибудь демоненком, сидя в кипящем котле.
Франк вздохнул, качнув головой, с растерянной улыбкой:
– Вот потому, похоже, ты получил Знак следователя, а я – всего лишь «состою при». Я такой богатой совестью не обладаю…
В келье лазарета повисла неловкая тишина; Франк то ли ждал ответа, то ли намеревался сказать еще что-то и подбирал слова, а Курт молча и хмуро смотрел на забинтованные руки. Когда снимут повязки, и в самом деле каждый взгляд будет напоминать о многом…
Безмолвие прервала вновь открывшаяся дверь; Франк вскочил, привычно вытянувшись, и вошедший остановился на пороге.
– Я помешал? – спросил он с улыбкой; бывший сокурсник поспешно сделал шаг к двери:
– Да ну, что вы, отец Бенедикт, я уже уходить собрался… – Он бросил взгляд на Курта и ободряюще кивнул: – Ерунда все это, в конце концов. Оправишься, встанешь, раны затянутся, шкура нарастет; ноги- руки-голова на месте, а остальное – мелочи. Бывай!
– Мне б твою жизнерадостность… – ответил Курт уже закрытой двери.
Наставник вздохнул, усаживаясь рядом, и покачал головой:
– Это не жизнерадостность, мальчик мой, это вольнодумство. Вольнодумство и легкомыслие.
– Да. И он сказал примерно то же; потому, по его мнению, он и не стал следователем…
– В самом деле? – покосившись на закрытую дверь, задумчиво переспросил наставник. – Стало быть, не зря воспитывали… Итак, я понимаю – тебе уже рассказали, что все подозрения с тебя сняты?
– Да. Спасибо вам, отец.
– Мне не за что. Ты невиновен и имени следователя Конгрегации не опорочил, потому и оправдан.
Курт молча отвел взгляд, снова чувствуя, что краснеет, и тихо шепнул, ощущая на себе пристальный взгляд духовника:
– Не совсем так…
– О Господи… – вздохнул тот, и по его улыбке Курт заподозрил, что наставник понял его неверно. – Рассказывай. Я смотрю, тебя что-то гложет настолько, что не дает спокойно жить. Что ж такого ты еще сумел натворить за эту неделю?
Курт заговорил немедленно – рассказывал быстро, жадно; он и не думал, что так велико может оказаться желание поведать хоть бы и духовнику о том, о чем перед самим собой вспоминать было неловко и тягостно. Он говорил подробно, детально, не глядя на наставника, уставившись в складку одеяла на коленях, все тише и тише, и последние свои слова едва расслышал сам:
– Посему – вы не совсем правы, отец. Я не просто обесчестил себя самого, а… всех нас. Теперь они будут думать, что следователя Конгрегации испугать можно. В эту минуту, возможно, он со смешками и глумлением рассказывает кому-нибудь за кружечкой своего пива о том, как… – Курт запнулся, подняв, наконец, глаза к наставнику и вздохнув. – Я, наверное, рассказал бы об этом и раньше, если б в том зале не сидел еще и этот… надзиратель безопасности…
– И верно сделал, что не рассказал, – хмуро откликнулся наставник. – Не хватало еще всяким солдафонам принимать участие в наших тайнах… – Он умолк, вздохнув, и посмотрел на Курта так пристально, что он снова опустил взгляд, позабыв даже дышать. – Вижу, ты ждешь от меня приговора… Что я тебе могу на это сказать? И Петр отрекся от Христа – трижды; как я могу порицать тебя за минуту слабости? Или не тех слов ты от меня ждал? Вижу, нет. Чего ты хочешь, в таком случае? Отповеди?
