станут в конце концов на путь эксперимента и достоверных фактов». Поэтому даже самые дискуссионные выступления Вавилов строит как просветительные лекции, приводит множество опытных данных, своих и чужих, ссылается на авторитетное мнение крупнейших лабораторий мира. Речи Лысенко с их безапелляционными выводами, за которыми нет серьезной и честной опытной проверки, вызывают у Вавилова изумление. «Это же какая-то религия!» — восклицает он после одного особенно бездоказательного и наполненного пустыми обещаниями доклада.
Дарвинист в науке, он и в полемике держался стиля Чарлза Дарвина. Мне кажется совсем не случайным то, что в пору жестокой научной нетерпимости в предисловии к книге Томаса Моргана Вавилов вспомнил о своем первом посещении лаборатории этого американского генетика в 1921 году: «В этой лаборатории скептики выслушивались с особым вниманием. Исходя из сложных явлений наследственности и развития, мы в то время полагали, что строгое распределение генов в хромосомах в виде бус в линейном порядке мало вероятно… Подобно другим, мы высказывали свои сомнения Моргану. Он ответил, что сам, как эмбриолог, вначале был большим скептиком, но колоссальное количество фактов наиболее просто объяснялось линейным расположением генов. Он предложил нам посвятить несколько дней просмотру опытных материалов, на которых построена линейная гипотеза, добавив, что охотно согласится с любой другой гипотезой, удовлетворительно объясняющей все наблюдаемые факты».
Таковы традиции подлинной науки: многократно сомневаться, но без амбиции принимать то, что строго доказано. Однако в той дискуссии корректность принимали за слабость, приверженность к истинной науке выдавали за страх перед практикой. Да и сама дискуссия то и дело перемежалась отнюдь не парламентскими приемами.
Глава 6
Разрушение «Вавилона»
Если научные исследования ведутся с целью материальных выгод, они получают эгоистический оттенок… если цель исследований — стремление к власти, то они могут стать даже общественной опасностью и привести к ученому варварству.
Р. А. Грегори
Сейчас трудно припомнить, кто и когда пустил в оборот это словечко. Но в середине тридцатых годов явно недоброжелательное прозвище «Вавилон» прочно пристало к Институту растениеводства. Не очень сильные в древней истории, но достаточно поднаторевшие в политиканстве, противники академика Вавилова, повторяя: «Вавилон должен быть разрушен», очевидно, имели в виду судьбу разрушенного римлянами Карфагена. Так или иначе, данное ВИРу прозвище символизировало обреченность этого последнего оплота изгоняемой отовсюду «классической» биологии.
Сегодня из нашего «далека» явственно видно, что разрушение одного из самых квалифицированных и продуктивных научных учреждений первой трети XX века произошло не случайно. В 1937 году враги Вавилова уже не скрывали своих целей: они собирали силы, чтобы взорвать ВИР изнутри. Поборник «новой биологии» некто В. К. Милованов из Института животноводства еще более расширил масштабы желаемого взрыва. «У нас до сих пор существуют кафедры генетики, давно их надо ликвидировать», — публично потребовал он во время биологической дискуссии в редакции журнала «Под знаменем марксизма».
Разрушали Вавилон по-всякому.
Весной 1940 года на Сельскохозяйственной выставке в Москве профессор И. В. Якушкин, человек из окружения Лысенко, не без ехидства заметил Вавилову:
— А что, говорят, Николай Иванович, вы уже восемнадцать человек отправили на эшафот…
— Как так?
— А ведь известно, без согласия директора никого не арестовывают.
Вавилов вспыхнул. Хотел ответить клеветнику резкостью, но сдержался. Стиснув зубы, не поднимая глаз от земли, сказал:
— Очевидно, не всегда было известно, где я нахожусь.
Якушкин не ошибся в счете: со времени смерти С. М. Кирова в декабре 1934 года до весны 1940 года в ВИРе арестовано было действительно восемнадцать ученых-биологов.
Каждый арест потрясает Вавилова; исчезают люди, которых он знает много лет. Можно, конечно, развести руками и промолчать. Так поступали в то время многие даже честные люди: «Сила ломит и солому». Но этот путь не для Вавилова. В архиве ВИРа хранятся многочисленные письма, адресованные в различные инстанции. Директор института просил вернуть в Ленинград арестованных и высланных, ручался за их лояльность, утверждал, что эти люди уникальные знатоки той или иной культуры (так оно чаще всего и было) и без них останавливается государственной важности дело. Он хлопотал перед уполномоченными НКВД в Ленинграде о судьбе Т. А. Максимовой, С. И. Королева, В. П. Кузьмина, А. А. Орлова, Г. А. Левитского. Дал жене арестованного Г. Е. Спангенберга блестящую характеристику о деятельности ее мужа, видного ученого-фитопатолога. Спасти, однако, не удается никого.
Выбывали научные кадры из Института растениеводства и иным образом. Профессор Ф. X. Бахтеев напомнил на страницах международного журнала один из таких эпизодов. В июне 1939 года, когда на сессии ВАСХНИЛ в Москве готовилось обсуждение доклада Вавилова о работе ВИРа, Лысенко зазвал к себе в кабинет аспиранта Бахтеева и напрямик предложил ему бросить своего учителя и начать научную деятельность «на иных позициях», под руководством Лысенко. Уточняя давний эпизод, профессор Ф. X. Бахтеев писал в личном письме к Т. Д. Лысенко: «Я не думаю, чтобы Вы забыли этот разговор у Вас в президентском кабинете. Перед началом рабочего дня в приемной, где сидели две женщины-машинистки, я, вместе с некоторыми другими посетителями, ожидал приезда Н. И. Вавилова… В это время появились Вы, заметили меня и спросили: «Ты ко мне?» Я ответил, что нет, не к Вам, а к Николаю Ивановичу. Вы обратились к машинисткам с вопросом: «Н. И. еще не приехал?» Вам ответили, что нет, еще не приехал, но машина за ним уже послана… Вы открыли дверь своего кабинета и обернулись ко мне со словами: «Пойдем ко мне!» В Вашем кабинете Вы продержали меня около часа, и в заключение, получив отказ на Ваше низкое предложение, Вы заявили: «Думай, думай! Только не забывай, что у меня не так много времени для того, чтобы тратить на разговоры с тобой!» Сразу после Вашего «приема» я вошел в противоположную дверь к Н. И. Вавилову и рассказал ему обо всем услышанном от Вас. Именно таким путем Вы перетянули к себе многих аспирантов ВИР, например Мынбаева, Костюченко, Хачатурова и других».
Несмотря на потери, Всесоюзный институт растениеводства все еще оставался мощным творческим организмом. В его составе тысяча сотрудников, сто десять кандидатов наук, двадцать два доктора наук, четыре академика. Люди работают с охотой и энтузиазмом, не жалея для дела ни труда, ни времени. И тем не менее этому гиганту наносятся все более глубокие незаживающие раны.
Ликвидировано институтское издательство, в то же время лысенковцы захватили все сельскохозяйственные издательства страны. Вавиловцы теряют возможность публиковать свои работы.
От института одна за другой «отходят» опытные станции. Такие станции в различных климатических и почвенных зонах страны были необходимы для проверки и размножения вировских растительных коллекций. Но кто-то упорно отрывал эти живые продолжения Ленинградского института. Отторгли украинскую и белорусскую станции — стало невозможным испытывать и размножать многие технические и овощные культуры. Отделили старинную Каменно-Степную станцию под Воронежем, и ученые лишились возможности изучать хлеба на засухоустойчивость. Поля в северно-умеренной зоне — проверка ржи, овса, ячменя — были изъяты вместе с Северо-Двинской станцией. Огромную коллекцию субтропических культур стало невозможно исследовать после изъятия экспериментальной базы под Сухуми… Вместе со станциями уходили и лица, из которых каждый был незаменимым знатоком одной или нескольких культур во всесветном масштабе. ВИР терял свое главное, столь дорогое Николаю Ивановичу качество —
