словно взвешивал различные ответы на этот вопрос. — Полагаю, что нет.
— Я рассказал его величеству, и государь поручил мне изловить этого шпиона. Так что пора бы и тебе открыть свой сюрприз, а не пытаться удивить меня шпионскими штучками, — ответил я.
— Сюрприз в том, что со мною в Санкт-Петербург приехал французский агент, от которого я и получил информацию.
— Ты помог французскому шпиону проехать через всю Россию и попасть в столицу? Хороший сюрприз! — возмутился я.
— Что ж тут удивительного? С незапамятных лет разведки разных стран сотрудничают друг с другом. Французскому агенту я помог добраться до Санкт-Петербурга. А вашей контрразведке помогу установить наблюдение за ним.
— Боб, ты подстроил так, чтобы к нам попало твое письмо, и отправил гонца встретить меня в Петербурге, будучи уверенным, что я примчусь сюда. Но почему ты рассказал об этом агенте мне? — удивился я.
— По той же причине, по которой ты утаил мое донесение от министра полиции, — сказал Роберт.
— Помилуй, да с чего же ты взял, что я склонен обманывать нашу полицию?! — возмутился я.
Мне не понравилось, что своими утверждениями английский резидент вовлекает меня в общую с ним тайну. Несмотря на дружеские отношения.
— Я не сказал «обманывать», — уточнил он. — «Обманывать» и «не договаривать» — это разные вещи. Я намерен доложить о французском агенте непосредственно его величеству.
— Кто же этот шпион? — спросил я.
— Польский шляхтич, — сказал Роберт. — Многие поляки выдают себя за верноподданных вашего государя, но в действительности ненавидят вас и уповают на французов.
— Да уж, — промолвил я, — когда-то несколько слов, сказанных французской дофиной, покончили с Польшей[8]. А теперь поляки тешатся надеждой, что французы вернут им государственность.
— Шутка истории, — поддакнул Вилсон.
— Итак, ты намерен дождаться аудиенции у Александра Павловича, — констатировал я.
— Но мне придется скучать, пока ваш император вернется из Або, — сказал генерал.
— А между тем предоставленный самому себе французский шпион не то что за пару дней, а и за пару часов нанесет много вреда.
— Но сведения о нем, попав в ненадежные руки, причинят еще больше ущерба, — возразил Роберт.
Внутренне я вздрогнул: англичанин почти слово в слово повторил мои мысли.
— Пока он безопасен, — сказал Вилсон. — Сидит в забубённой гостинице на Невском и боится нос на улицу высунуть.
— Это правильно, — кивнул я. — Потому что твоего первого посланника убили.
— Как убили? — Вилсон напрягся.
— Убийца вошел следом в мою квартиру и ударом ножа прикончил несчастного. Мы даже не поняли, кто это был. Надеемся, ты назовешь его. И что он должен был передать мне?
— Это был господин Хоречко. Я просил его быть осторожнее, — с досадой промолвил Вилсон. — Мой шляхтич упомянул любопытную вещь. Он сказал, что в разговоре о шпионе шеф французской разведки Михал Сокольницкий обронил такую фразу: «Жена Цезаря вне подозрений, а зря». И я попросил Хоречко, отправлявшегося в Санкт-Петербург, передать эти слова тебе…
— «Жена Цезаря вне подозрений, а зря», — повторил я. — Выходит, шпион — дама, супруга какого-то высокопоставленного лица!
— Думаю, да, — кивнул Роберт. — Нужно навестить моего шляхтича, как только закончится прием.
— Самое лучшее отправить туда немедленно квартального надзирателя с людьми, — промолвил я, — но, с другой стороны, они всё испортят. Будем надеяться, что с ним ничего не случится.
Вилсон окинул меня оценивающим взглядом и, думая польстить мне, сказал:
— Ты выглядишь как англичанин. Твой английский стал безупречным. Мы могли бы выдать тебя за англичанина.
— Польский агент уже продался тебе, — возразил я. — Вряд ли он пустится в откровения с каким-то англичанином.
— Ладно! Мы выдадим тебя за француза, — продолжал рассуждать Вилсон. — Роялист, бежавший в Лондон от революции. Но сердце твое принадлежит Франции, и ты недоволен нынешним сближением России и Англии. На такой позиции ты легко сойдешься с Гржиновским!
— С Гржиновским?
— Это мой шляхтич, — уточнил Роберт. — Отправимся немедленно, как только закончится прием.
— Да, пожалуй, изображу-ка я француза, — согласился я.
— Для убедительности возьмем с собой моего камердинера. Он настоящий француз.
— Француз?! — возмутился Вилсон. — Но почему ты до сих пор не сослал его куда-нибудь в Сибирь?! Он наверняка шпион!
— Your turn now holy cow![9] — с сарказмом воскликнул я.
— Ну какой из него шпион?! Я его знаю двадцать лет. Разве что за бабами он шпионить горазд!
Роберт с сомнением покачал головой и буркнул:
— Любой француз в России на стороне Наполеона. Впрочем, как знаешь.
— Ах вот вы где! — обратился он ко мне. — Ее величество приглашает вас для приватной беседы.
— Надеюсь, я скоро, — шепнул я Вилсону.
— Прогуляюсь на свежем воздухе, — ответил англичанин.
Я отправился столь быстрым шагом, что молодому графу Уварову пришлось едва ли не бежать следом. В большой зале перед самыми дверями в кабинет вдовствующей императрицы он все-таки обогнал меня. Мы прошли через небольшую комнату, и Сергей Семенович отворил двери в кабинет.
— Месье Уваров, это вы? — послышался голос Марии Федоровны.
— Ваше величество, граф Воленский, — сообщил он.
— Проходите сюда, мой друг, — позвала императрица- мать. — Месье Уваров, оставьте нас.
Я обошел ширму и приложился к протянутой руке ее величества. Мария Федоровна сидела вполоборота от письменного стола. Она указала мне на соседнее кресло справа от себя.
Едва слышно закрылась дверь за графом Уваровым. Императрица взяла меня за руку и тихонько всхлипнула, ее глаза наполнились слезами, две глубокие складки разбежались от уголков ее рта. Эта сцена повторялась как ритуал при каждой нашей встрече после смерти Павла Петровича. Тогда, в 1801 году, когда я вернулся из Лондона, только что овдовевшая императрица со слезами сказала:
— Ах, Андрей Васильевич, Андрей Васильевич, если бы вы были здесь в Петербурге. Вы или Аракчеев или хотя бы Ростопчин — Павел остался бы жив.
Несколько минут мы провели в скорбном молчании, отдавая дань памяти покойному Павлу Петровичу и сожалея о том, что не оказалось в роковые минуты рядом с императором никого, кто встал бы на его защиту.
Затем ее величество глубоким вздохом прервала паузу, отпустила мою руку, осушила слезы и приступила к делу:
