не шутка! — а молве всё уже известно. И то, что шагает хороший человек, и то, в какую избушку он постучится, и то, у какого порога пыль с ног стряхнёт…
…Занялась заря. Лазоревый свет, бледный, жёлто-розовый, уже пополз по небу, когда Игнат подошёл к старой своей избушке на краю деревни.
Вдали на берегу реки ветряная мельница махала крыльями, как руками, словно звала к себе в гости. Задорно, будто приветствуя возвращение солдата, чирикали какие-то птахи.
Избёнка была махонькой, покосившейся на один бок. Казалось, она спряталась от кого-то в ямку — так вросла в землю.
На завалинке сидел седенький дедок и плёл лапоть. Игнат поздоровался, присел рядом.
На лице деда морщин было что борозд на вспаханном поле. И два ржаных зерна, в борозды брошенные, — маленькие задорные карие глаза.
— Сколько годков-то тебе, дедушка? — спросил Игнат.
— А сотый минул. — Старик улыбнулся и блеснул зубами. — Сто годов отвековал-прожил и не заметил.
— Как же ты, дедушка, зубов да волос не растерял?
— А я, внучек, зубы с садом садил, волосы с зерном сеял. И столько на веку своём деревьев выпестовал, хлеба вырастил, что грешно мне лысым да беззубым на родной земле жить-поживать…
— Тогда я, выходит, ничегошеньки в жизни не сделал, — вздохнул Игнат. — Рубил, колол, стрелял. На дорогах пыль месил…
Дед лапоть в сторону отложил, повернулся всем своим сухоньким телом к солдату:
— Не дело, Игнатка, говоришь. Без солдата русская земля сызнова в полон-неволю попала бы. Не в татарскую, так в шведскую, сам небось разумеешь. Без твоей, солдат, защиты и мне бы ни сеять, ни жать. Вот и выходит, что оба-то мы земле-матушке нужны.
— Откуда же ты, дед, знаешь, что меня Игнаткой кличут? — удивился солдат.
Старик улыбнулся во весь белозубый рот:
— Сказал кум куме, кума свату, а сват брату — и пошёл разговор со двора да на двор! Слухом, Игнатка, земля полнится! Хочешь — верь, хочешь нет, а тебя я признал. Хоть и виделись мы с тобой давненько. Данилка я твоей покойной матери кум.
— А я бы тебя без подсказа не признал! — охнул Игнат и трижды, как положено по старому русскому обычаю, поцеловал старика.
— Все стареют, а я молодею! — весело сказал дед. — Князь наш втрое, почитай, моложе меня, а величается Данила Михайлович. Я ж хоть ещё век проживу-продышу, а всё Данилкой буду! Чтоб, значит, меня с князем не спутали!
— Даже имя-отчество и то отобрали, выходит… — сказал Игнат.
— Заходи, Игнатка, в дом. — Дед утёр рукавом белёсой рубахи блестящие от слез глаза. — Хозяином будешь… А Ульяна сейчас воротится.
Игнат потянул на себя косую, рассохшуюся дверь и шагнул, сильно наклоняясь, чтоб лоб не разбить, в избу.
Повеяло терпкими лесными и болотными травами — запахами далёкого детства.
В маленькое подслеповатое слюдяное оконце едва сочился свет. На улице, хотя солнце ещё и не взошло, уже было светло, а в избе царили предрассветные сумерки. Но и в сумеречном свете можно разобрать — горница прибрана. Пол, видно, только недавно вымыли — ещё не просох. От печи плыло родное, уютное тепло.
— Ждали, значит, — дрогнувшим голосом произнёс Игнат.
— Это на чужбине сироте худо, — ответил тихо дед. — А на земле отцовской хоть ни кола ни двора нет, а жить легче.
Дверь в избу осталась открытой, и в неё, предупредительно кашлянув, вошли двое крестьян, поздоровались.
— Сверстники это твои, Игнатка, — сказал дед, — братаны Василий да Демид. Демидка-то постарше будет.
Василий был чуть пониже Демида. Лицо, словно мохом, поросло сизой щетиной. Круглый, как гриб, нос выглядывал из щетинного мха. Цепкие глаза смотрели с любопытством.
У Демида небольшая, чёрная, растущая куда-то вбок борода. И от этого всё лицо у него кажется скособоченным, весёлым и озорным,
— Помню я вас! — Игнат обнял братьев, расцеловал. — Как дрались, помню. Рыбу удили… Коней ночью пасли… Как живёте?
— У одного нет ничего, у другого и совсем пусто, — ответил за них дед. — Холоду-голоду амбар полон, а чего нет — тому и спору нет.
— Какая у нас жизнь! — махнул рукой Василий. — Одно слово: гол как сокол, бос как гусь.
— И я, Игнат, живу не хуже других, — озорно молвил Демид. — За нуждой в люди не хожу — своей довольно. Давай биться об заклад, на ком больше заплат?
Игнат улыбнулся одними глазами, мохнатые брови его шевельнулись, изогнулись.
— Заплаты потом считать будем, найдём время… Да вы садитесь, гости дорогие… Вот чем угощать-то вас, не ведаю. У меня пока ни ложки, ни плошки, ни скотинки, ни животинки. Посуды в доме — горсть да пригоршня, а еды и того меньше…
— Кто это тут плачет-жалуется? — послышался скрипучий голос, и на пороге появилась высокая статная старуха с большим узлом в руке.
— А-а, бабка Ульяна пожаловала! — весело воскликнул Демид. — Всему дому голова!
— Твоей матери, Игнатка, Ульяна первая подруга была, всё одно что сестра родная, — пояснил дед. — Или не помнишь?
— Помню, как забыть! — Игнат взял из рук Ульяны узел, поцеловал бабку.
— А это кто? — спросил он, приметив в дверях вихрастую девчонку с большими любопытными глазами.
— То внучка моя, — ответил дед, — пока Стёпой зовут-кличут. Вырастет Степанидой станет…
Лицо бабки Ульяны было чуть светлее тёмного платка, окутывающего её голову. Морщин у бабки было столько, что, казалось, будто кто-то взял и скомкал всё лицо. Только большие глаза, как два бездонных родника, синели среди борозд, морщин и складок. Когда Игнат заглянул в них, то ему показалось, что в глубине их, словно в полдень на дне колодца, сверкают звёздочки.
— Соловья баснями не кормят, — проскрипела Ульяна. — Всё, что есть в печи, — всё на стол мечи.
— В печи щи да гороховая каша! — радостно возвестил Демид.
— А в горшке кисель зреет! — доложил Василий, вставая на лавку и заглядывая на печь.
— Не замесишь густо, коль в амбаре пусто, — сказала Ульяна. — Уж ты не обессудь, Игнатушка. Не оставили нас люди добрые, помогли, чем могли. В узел загляни, Игнатушка.
Стёпка, как бабочка от цветка к цветку, заметалась по избе от печи к столу.
Ускользнувший было из избы дед вернулся и, весело улыбаясь, проговорил:
— Игнатка, щи да каша с киселём не убегут, а банька может простынуть! Веники распарятся!
— Вот удружили так удружили! — обрадовался Игнат. — Нет ничего лучше после дальней дороги, чем банька наша русская!
Он вынул из принесённого Ульяной узла чистую рубаху.
— Солдатское богатство известное, — сказала бабка, — две дыры да две заплаты.
— А что солдату нужно? — уже с порога обернулся Игнат. — Дождь его вымочит, солнце высушит, кудри ветер расчешет! А насчёт баньки я, дед, вот какую думку имею: пар подавать нужно с мятой да с настоем ромашки. И не просто, а так, как в морозных, северных краях делают…
…Когда Игнат и дед, алые, пунцовые, возвращались из баньки в избу, то солнце уже во всю мочь сияло на небе.
