примеру учеников Гурджиева, через несколько дней мне предстояло покинуть Америку, и, смирившись с неудачей, я собрался было уходить, но тут меня поразило выражение неподдельного страха на лицах всей компании и внезапно воцарившаяся тишина, когда Гурджиев обратился к одному из них, — и то и другое, право же, стоило насыщенной беседы. Ученики не старались скрыть своего отношения ко мне. Я, разумеется, не казался им наглецом, но ничего хорошего в моем появлении тоже не было. С самого начала вечера они посматривали в мою сторону с подозрением, словно прикидывая, уж не хочу ли я набиться в ученики, ведь новый ученик подчас пользуется особой благосклонностью учителя. Успокоившись на сей счет, они принялись выражать свое неодобрение тем, как я обращаюсь к их идолу. Они, конечно же, ожидали, что я буду лебезить перед ним, а я и не подумал этого делать, чем сильно их разобидел. Ни один из них не улыбнулся мне, ни один не помог разобраться в том своеобразном английском, на котором изъяснялся Гурджиев. Но может статься, что их враждебность была вызвана самим присутствием учителя, диктовавшим полное забвение элементарных форм вежливости по отношению к чужаку. Мой визит и без того затянулся, пора было уходить. Никто не удерживал меня, Гурджиев не произнес ни слова. Я поблагодарил его, откланялся всем присутствующим и через несколько секунд уже вдыхал бодрящий воздух осеннего Нью-Йорка.
Приехав в Лондон, я заглянул к одному старому адепту Гурджиева. Это был достаточно умный человек, с которым мне уже приходилось беседовать. Я поведал ему о своих нью-йоркских встречах.
— Ваш рассказ, — сказал он, — нисколько меня не удивил. Я часто слышал о подобных приемах. Мне самому остаются необъяснимы некоторые стороны натуры Гурджиева, хотя я «давно присмотрелся к экстравагантным методам мэтра. И тем не менее должен сказать, что именно он, а не кто-либо другой, ближе всего подвел меня к истине. Благодаря ему я преодолел извечный разлад между духом и чувством. Хотя большинство фраз Гурджиева лишено всякого смысла, он может нежданно-негаданно сказать что-то такое, в чем вы найдете ответ на давно мучавшие вас вопросы. Просто диву даешься, как точно он угадывает, что именно беспокоит вас в данный момент и созрели ли вы для давно ожидаемого ответа. Иным из нас приходится ждать годами, без конца удивляясь тому, что Гурджиеву доподлинно известно, сколько сомнений нас одолевает. О нем нельзя судить по обычным человеческим меркам. Есть в нем какая-то широта, позволяющая совершать поступки, которые с нашей точки зрения считались бы предосудительными. В некотором смысле он напоминает мне бога Шиву.
— Бога Шиву? воскликнул я с удивлением.
— Да, Шиву, бога-разрушителя индусской Триады, во всей широте его проявлений, покровителя музыкантов и, не забывайте, бога танца.
Эта беседа лишь укрепила меня в убеждении, что любой наставник может быть источником блага для одних и в то же время ничего не давать другим. Методы Гурджиева помогли сотням людей, даровав им просветление, тогда как сам я ограничился простым любопытством.
Я смутно догадывался, что суть его учения содержит истину, доступную любому, кто вплотную соприкоснется с духовной реальностью. Но его методы были для меня неприемлемы. Подчас сама личность Учителя впечатляет сильнее, чем его учение; впрочем, случается и обратное. Я не принял Гурджиева потому, что его личность, сколь бы могучей она ни была, осталась для меня «неубедительной». Я не смог увидеть в Георгии Ивановиче Гурджиеве живой итог «гармоничного развития человека».
В момент отправки рукописи этой книги в типографию я получил нижеследующее письмо:
«Бюро Пятой авеню, Нью-Йорк
Капитан Ахмед Абдулла
Уважаемый сударь!
Не имея возможности ничем подтвердить мое сообщение, прошу Вас принять его на веру. Я познакомился с Гурджиевым лет тридцать назад, в Тибете, где он, будучи наставником юного Далай-ламы, являлся также главным агентом русской разведки. Он был бурятом по происхождению и буддистом по вероисповеданию. Его познания были огромны, а влияние на Лхасу весьма значительно, поскольку он непосредственно занимался сбором податей с прибайкальского населения в пользу Далай-ламы. В Лхасе он удостоился весьма значительного титула Цаннид Хамбо Лхарамба. В России же был известен под именем Хамбо Агван Дорджиев. Когда мы вторглись в Тибет, он вместе с Далай-ламой бежал в направлении Монголии. Он знал русский, тибетский, татарский, таджикский, китайский, греческий, французский (на нем он говорил с сильным акцентом) и в какой-то степени английский. Что же касается его возраста, то этот вопрос остался для меня загадкой. Во всех отношениях значительный человек, хотя он и защищал русскую империалистическую политику; впрочем, мне лично кажется, что это было для него чем-то вроде развлечения. Через тридцать лет я встретил его у нашего общего знакомого, Джона О'Хары, бывшего редактора «Нью-Йорк Уорлд». Я убежден, что это был он, лама Дорджиев. Я сказал ему об этом, он подмигнул мне. Мы говорили по-таджикски.
Я человек достаточно осведомленный. Но и мне хотелось бы узнать кое-что, о чем предпочитает помалкивать Гурджиев.
Искренне Ваш А. Абдулла»
ЗДЕСЬ кончается рассказ м-ра Рома Ландау. Я был бы готов поверить, что Гурджиев играл в Тибете именно ту роль, которую ему приписывает капитан Абдулла, если бы не множество иных свидетельств о политической деятельности Гурджиева и его связях в этой области. Некоторые из них могут показаться достаточно фантастическими.
Вот самые странные. Я привожу их, даже не пытаясь задаться вопросом, подлинны они или нет.
Гурджиев неизменно отказывался называть имена тех, кто вместе с ним основал «Общество искателей истины» с целью исследования святилищ изначальной традиции. Однако достойные внимания информаторы сообщают, что по крайней мере один из его спутников известен; речь идет о Карле Хаусхофере.
Именно ему несколько позже было суждено стать основателем геополитики и одним из самых крупных идеологов? Третьего рейха.
В печати проскальзывают сообщения о его совместном с Гурджиевым пребывании в Тибете в 1903 и 19051908 годах. Между 1907 и 1910 годами он побывал в Японии.
Те же информаторы утверждают, будто Гурджиев никогда не порывал связей с Хаусхофером. Именно он познакомил Хаусхофера с русским танцовщиком Житковым, который сделался потом ставленником Гитлера во французской белоэмигрантской колонии и бесследно исчез в 1945 году.
Именно он посоветовал Хаусхоферу избрать в качестве эмблемы национал-социализма перевернутую свастику.
В 1923 году Хаусхофер основал эзотерическую группу, находившуюся под влиянием тибетских идей, основал ее в тот самый момент, когда Гурджиев поселился во Франции. Помощником Хаусхофера стал доктор Моррель, впоследствии личный врач Гитлера, который вовлек в эту группу будущего фюрера и его друга Гиммлера.
Эта организация носила название «Общество Туле». Ее философские установки были заимствованы из знаменитой «Книги Дзян», которой руководствовались в своей колдовской практике некоторые из тибетских мудрецов. Согласно ей, в мире существуют два источника силы:
«Источник правой руки», проистекающий из подземного святилища, из оплота медитации, символического града Агартхи. Это — источник силы, порожденной созерцанием.
«Источник левой руки» — это средоточие материальной мощи. Он струится из города, расположенного на земной поверхности. Это град насилия, именуемый Шамбалой, над которым властвует «Царь Страха». Тот, кто заключит с ним союз, станет владыкой мира.
С помощью влиятельной тибетской колонии, обосновавшейся в Берлине и поддерживавшей постоянный контакт с Хаусхофером, «Общество Туле» в 1923 году заключает этот союз, В ту же пору ее символом становится перевернутая свастика, Членами этой группы являются Гитлер, Гиммлер, Геринг, Розенберг и доктор Морелль. А ее духовным руководителем продолжает оставаться Хаусхофер.
Организация осуществляет связь с Шамбалой и «Царем Страха» (оба эти названия, разумеется,
