утверждает, будто разведывательная деятельность была призвана скрыть истинную цель его пребывания в Лхасе, которая заключалась в том, чтобы овладеть сверхъестественными методами тамошних лам. Другие, напротив, уверены, что все эти эзотерические исследования служили лишь ширмой для его политических махинаций. Как разобраться, кто тут прав, а кто не прав?
ГУРДЖИЕВ остановился в одной из самых фешенебельных гостиниц 57-й авеню. Когда администратор позвонил наверх, чтобы сообщить о моем визите, мне было предложено «подниматься прямо к нему». Постучав, я вошел в небольшую, довольно темную комнату. У дверей меня поджидал рослый молодой человек с сигаретой в зубах.
— Благополучно ли добрались? — осведомился он. — Присядьте, пожалуйста, на минутку, хозяин сейчас подойдет.
Встречающий показался мне вполне приличным и хорошо воспитанным, но вид у него был такой затравленный, что не приведи Господь, хотя, разумеется, я не ручаюсь за свою объективность. Я явился сюда с твердым намерением ничего не драматизировать, а только как следует наблюдать и получить как можно больше информации. История Гурджиева была драматична сама по себе. Что же касается молодого человека, то его вид не оставлял у меня никаких сомнений. Он был бледен, его воспаленные глаза горели лихорадочным огнем, словно ему только что привиделся призрак. Он нервно курил, не сводя глаз со смежной комнаты. В открытый проем была видна кровать и несколько чемоданов. Комната, в которой мы находились, была, как ни странно для отелей такого класса, довольно скудно обставлена: всего-навсего несколько черных, изрядно потертых кресел, столик да камин. Хлопнула дверь, выходящая в коридор, и на пороге появился Гурджиев.
— Как дела? — приветствовал он меня на своем весьма приблизительном английском с сильным восточным акцептом.
Особенно меня поразило то, как он выговаривает звук «h». Это было не легкое английское придыхание, а, скорее, тяжелое грудное «ch», встречающееся в немецком, или даже гортанное «chr» восточных языков. На Гурджиеве был полурасстегнутый жилет, темные брюки па подтяжках и домашние туфли. Пиджака он не носил.
— Прощайте такой вид, — извинился он. — Я мало-мало кончал завтракать.
Затем он ткнул указательным пальцем в мою сторону и, обращаясь к молодому человеку, сказал:
— Очень четкий англичанин.
«Очень пунктуальный», — сообразил я.
— Настоящий англичанин, — продолжал он, не давая мне возможности поправить его, — не как вы все, полутурки. Он обернулся ко мне. — Американцы не есть англичане. Это половина англичане, а половина, половина… — Гурджиев долго подыскивал нужное слово, — половина турки. — Он расхохотался. — Вы извинять мой английский. Совсем плохой. Сильно плохой. Я, знаете, говорить свой английский. Не современный, до Шекспира английский. Сильно плохой, но мои друзья понимать. Я современный английский хорошо понимать, вы — только говорить. А он, — Гурджиев указал на своего ученика, — он переводить мой английский до Шекспира. Он знать.
— Да мне и так все ясно, господин Гурджиев, — вмешался я, — отлично понимаю все, что вы говорите.
— Тогда берите одна сигарета.
— Благодарю вас, я не курю.
— О, эти американцы! Не курить сигарета! Нет, я давать вам настоящий сигарета, волшебный сигарета! Турецкий или русский. Какой вы предпочитывать?
Он протянул мне объемистую коробку с русскими папиросами.
— Еще раз благодарю, но я и в самом деле не балуюсь табаком.
— Вай-вай, а какой хороший сигарета, прима, прима. Но если вы это не курить, тогда я вам давать… как это называть… сигарета для не курить? Как вы это называть?
Он обернулся к своему переводчику, который поспешил пояснить:
— Мистер Гурджиев имеет в виду специальные сигареты для некурящих, не угодно ли попробовать?
Мне стало малость не по себе от такой назойливости, но я пересилил себя и добродушно повторил, нисколько не кривя душой:
— Большущее спасибо, но меня затошнит после первой же затяжки. Я никогда в жизни не курил.
Потом я уселся на диванчике рядом с Гурджиевым, который удобно устроился в огромном кресле. Молодой человек сидел чуть поодаль, у камина, и продолжал боязливо коситься в сторону учителя. Невозможно представить, чтобы он хоть когда-нибудь улыбался или шутил. Его лицо не выражало ничего, кроме ужаса, — или то была маска истерического ожидания чего-то еще более страшного? У Гурджиева было типичное восточное обличье. Смуглая кожа, чуть тронутые сединой черные усы. Темные и очень живые глаза. Но самой, так сказать, восточной чертой его лица был рот с подвижными, никогда не смыкавшимися вплотную губами, за которыми виднелись пожелтевшие от курения зубы. Гурджиев был совершенно лыс и довольно грузен, но чувствовалось, что в юности его можно было назвать красавцем — из тех восточных красавцев, которые так нравятся женщинам. Повадка у него была очень любезная, он без конца улыбался, словно стараясь меня соблазнить. И однако я чувствовал себя не в своей тарелке. Я нелегко поддаюсь «телепатическому воздействию», не принадлежу к числу тех, кого называют «хорошими медиумами». Никому еще не удавалось меня загипнотизировать. Вот и сейчас я весь подобрался, стараясь не поддаться никаким психическим внушениям, какой бы характер они ни носили. Но вопреки всем моим стараниям какая-то странная слабость начала вдруг растекаться по нижней части моего тела, начиная с пупка и переходя на ноги. Это неприятное ощущение с каждым мигом становилось все отчетливей, а секунд через двадцать сделалось столь сильным, что я засомневался, удастся ли мне, при всем моем желании, встать и выйти из номера.
Я изо всех сил старался не смотреть на Гурджиева, не давать ему возможности перехватить мой взгляд. Так продолжалось по крайней мере минуты три. Наконец я обернулся к молодому человеку и сказал ему:
— Если мистер Гурджиев не поймет моих слов, будьте любезны выступить в роли переводчика.
Тот молча кивнул. Я по-прежнему не сводил с него глаз. Гурджиев сидел справа от меня. Но, несмотря ни на что, ощущение слабости все нарастало.
Я был в ясном сознании, полностью отдавал себе отчет во всем, что со мной происходило, внимательно следил за ходом этого необычного и завораживающего опыта. Нервное напряжение все усиливалось, грозя перейти в обморок. Но чувство тошноты не поднималось выше середины живота. Сильно дрожали колени, словно перед экзаменом или в приемной дантиста; я был уверен, что при попытке встать у меня подкосятся ноги и я рухну на пол.
Я нисколько не сомневался, что это странное состояние вызвано чарами Гурджиева, и потому счел за благо собраться с силами и покинуть номер. Сосредоточив все свое внимание на беседе с молодым человеком, я почувствовал, что напряжение мало-помалу спадает и я прихожу в себя. Еще несколько минут — и я вырвался из «магического круга». Этот диковинный опыт можно объяснить по-разному. Он мог быть чем-то вроде гипноза или даже самогипноза, сковавшего нижнюю половину моего тела, но не затронувшего ни сознания, ни эмоциональных центров. А может быть, я столкнулся с той формой флюидической эманации, которой, как уверяют, владел Распутин. Она подчас проявляется помимо воли человека, от которого исходит; ее можно сравнить с запахом, издаваемым некоторыми представителями цветных рас.
Возможно еще одно объяснение. Отдельным ясновидящим удается до такой степени развить свой дар, что при общении с ними могут наблюдаться явления, подобные описанному мною. В качестве примера можно привести Рудольфа Штайнера: его внутреннему зрению был доступен не только физический, но и духовный облик находящегося перед ним человека. Однако Штайнер отчетливо осознавал опасность подобных опытов. «Мысль о том, что человеческая личность может быть низведена до уровня простого объекта исследования, пишет он в одной из своих книг, — должна быть отброшена раз» и навсегда. Вторжение в чужую душу всегда должно сочетаться с безграничным уважением к личному достоинству другого, с признанием святости и самоценности человеческого существа».
Я, разумеется, мог бы противостоять «ясновидческому вторжению». Будь я при встрече с
