В юности Гурджиев кое-где побывал, кое-что повидал, кое-чему научился. Успенский свидетельствует, что его наставник не только прекрасно разбирался в художественной и товарной ценности восточных ковров, но и понимал их космическую символику. Был он знаком, хотя и крайне поверхностно, и с молитвенной практикой различных дервишеских орденов, прежде всего, очевидно, с методами психофизических тренировок, выработанных суфийским братством Накшбандийа. Но если подлинный дервишеский «зикр», то есть «поминание» Бога, сопровождаемый или, вернее сказать, подкрепляемый священными «танцами», имеет целью хотя бы сиюминутное ощущение слиянности с Божеством, то «балетмейстерская» деятельность Гурджиева, впитавшая в себя некоторые, да и то чисто внешние, приемы этих «танцев», не имела ничего общего с их мистико-космологической сутью. Происходящее во время зикра «страшное и сладчайшее исчезновение в Боге и вечности»[6] подменялось в гурджиевских «балетах» «точным воздействием на двигательные центры, искусным отключением определенных мышц, расслаблением поочередно левой и правой сторон тела», словом, вещами, не имеющими ни малейшего отношения даже к тому, что принято называть «духовной самореализацией». Учитель просто-напросто превращал своих приверженцев в «строй сомнамбул, движущихся взад-вперед, влево-вправо, совершающих повороты, — совершенно синхронно, как единое тело, единая душа, один разум». Очень часто в работе с учениками Гурджиев использовал упражнение «кифф» или «ист», когда учитель восклицает: «Стоп!» — и ученик прекращает все физические движения до тех пор, пока ему не разрешат расслабиться. Но если в дервишеских орденах это упражнение «является эффективным методом освобождения от власти ассоциативного мышления и создания необходимых условий для передачи бараки» (духовного благословения)[7], то в «педагогической» практике Гурджиева оно стало средством подавления воли учеников, превращения их в живых марионеток, послушных воле «оккультного кукловода». Он терпеливо выжидал миг, когда большинство «танцоров» окажется в особенно напряженных, неустойчивых позах, и, видимо, наслаждался их беспомощностью, их жалким видом, когда они, превращенные в живые статуи сигналом «стоп», валились на пол, не в силах удержать равновесие. Итогом странствий и «встреч с замечательными людьми» стала для Гурджиева чисто практическая отработка врожденных паранормальных свойств. Для меня ясно, что без основательной выучки в каких-то потаенных школах «левой руки» он так и остался бы в лучшем случае деревенским колдуном, местечковым магом, умеющим разве что наводить порчу на чем-то не угодивших ему соседей да составлять рецепты приворотных зелий. Гурджиеву случалось говорить о себе в третьем лице, в том числе по поводу тех школ «левой руки», где он совершенствовал свои паранормальные свойства: «…нужно в этой связи помнить, что «черный маг», добрый или злой, всегда является продуктом школы»[8]. Объективные свидетельства вполне здравомыслящих людей (именно таковым был в первую очередь трезвейший и скептичнейший Петр Демьянович Успенский) говорят о том, что Гурджиев не только мог общаться со своим собеседником на расстоянии, внушать ему те или иные мыслии чувства, но и обладал способностью — также на расстоянии — вызывать у людей чисто физиологические ощущения, чаще всего болевые. Он, бесспорно, был замечательным психологом-практиком, знатоком темных закоулков человеческой души, опытным «дрессировщиком» людского стада, гениальным гипнотизером, способным одновременно подчинять себе волю многих десятков людей. Более того, Гурджиев, в пору расцвета своей «педагогической» деятельности, являлся чем-то вроде живого магнита, неудержимо влекущего к себе людей самых разных уровней интеллекта, самых разных сословий, самого разного достатка. Некий Захаров, пообещавший познакомить фон Хартмана с Гурджиевым, предупреждает его: «Но здесь есть нечто, что может вас шокировать. Видите ли, принято думать, будто высшее знание даруется бесплатно. Но если вы и ваша жена хотите участвовать в «работе», вам придется выложить некоторую сумму»[9]. Сумма оказалась, ни много ни мало, равной тысяче долларов, однако Хартман, и глазом не моргнув, согласился купить кота в мешке и при первой же встрече с Учителем осведомился, когда он может вручить ему эту кругленькую сумму. Гурджиев попросил его не волноваться: «Настанет день, когда вы — стоит лишь мне захотеть — с радостью отдадите все, что у вас есть. А пока в этом нет необходимости».
Итак, вооружившись всеми этими знаниями, навыками, магическими приемами, в начале 1910-х годов Гурджиев объявляется в Москве и Санкт-Петербурге. Утверждают, что первым делом он завел знакомство с известным скульптором Сергеем Меркуловым, который мало-помалу начал «рекламировать» никому доселе не ведомого «кавказского мага» среди своих друзей и знакомых, склонных ко всякого рода оккультным соблазнам. И уже через год-полтора в обеих столицах тогдашней Российской империи сложились группы почитателей и обожателей Гурджиева, которые в свою очередь всячески рекламировали его в кругу близких им людей. Именно благодаря такой рекламе (а также случайно прочитанному в газете объявлению о балете «Борьба магов», поставленном якобы неким «индийцем») и познакомился с Гурджиевым Успенский, ставший на некоторое время самым близким и верным его учеником, а потом порвавший с ним по причине «личной несовместимости».
Во время бесед с учениками Гурджиев — довольно отрывочным образом — излагал им первоначала своей «доктрины», которую он называл «четвертым путем». Первые три пути, ведущие к духовной реализации, — это, по Гурджиеву, «путь факира, путь монаха и путь йога (йогина)»: путь борьбы с физическим телом, долгий, трудный и ненадежный путь к развитию физической воли; путь веры, религиозного чувства, религиозной жертвы; путь знания, путь ума, их обогащения и развития. Все три этих пути, утверждал Гурджиев, страдают однобокостью и не могут привести ни к каким реальным результатам в деле духовного развития. «Четвертый путь» одновременно воздействует на все стороны человеческого бытия; следующий этим путем ученик «работает» одновременно над своим физическим телом, умом и эмоциями. Цель «работы» — пробуждение, преодоление в себе косного и сонного начала, превращающего человека в живую машину, в пассивный автомат. Современный человек, учил Гурджиев, живет во сне; во сне он рождается и во сне умирает. И, само собой разумеется, у него нет никакой души, а следовательно, и надежды на загробное существование, пусть даже самое печальное и проблематичное. Человек должен сам «выработать» в себе душу посредством ряда психосоматических упражнений, совершаемых под руководством «гуру», духовного наставника, уже успевшего сбросить с себя оковы сна. Необходимейшее условие «работы» — самоотречение, отказ от призрачной «собственной воли», полное подчинение воле наставника, который принимает на себя очень трудную задачу — чистку и починку «человеческих машин». Это условие, разумеется, не выдумано Гурджиевым: все мистики испокон веков учили тому, что нельзя сделать ни шагу на духовном пути, не отрекшись от своего ложного «я», не поставив крест на своих бесчисленных иллюзиях. Вот как писал об этом когда-то Майстер Экхарт: «Истинное и совершенное послушание — добродетель, превысшая всех добродетелей; ни одно дело, сколь бы велико оно ни было, не может без оной добродетели свершиться; равным образом, и самое малое, самое скромное дело приносит больше пользы, если исполняется в духе истинного послушания… Если, следуя путем послушания, человек отрекается от самого себя, в него входит Бог… Когда я влагаю волю мою в руки наставника моего и уже не желаю ничего для себя самого, желания Божий становятся моими желаниями»[10].
Вся беда в том, что «четвертый путь» Гурджиева, «путь развития скрытых способностей — это путь против природы, против Бога»[11]. Рене Генон, антипод Гурджиева и в духовном, и в чисто человеческом смысле, не уставал повторять, что заслуживает доверия лишь тот «наставник мудрости», который принадлежит к определенной легитимной конфессии, исповедует догмы и исполняет обряды той или иной религии; все прочие — в лучшем случае шарлатаны, в худшем же — лжепророки, которые, по словам Евангелия, приходят к нам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные[12]. Гурджиев не исповедовал никакой религии и никаких обрядов не исполнял, в отличие от того же Генона, ежедневно творившего зикр в каирской мечети Абу-ль- ала-аль-Маари. «Противобожие» кавказского мага выражалось не только в многочисленных, подчеркнуто кощунственных рассуждениях на темы Нового Завета (взять хотя бы его утверждение о том, что во время Тайной вечери ученики Христа ели и пили не хлеб и вино, претворенные в плоть и кровь Спасителя, а каннибальствовали, пожирая физическую плоть Христа и запивая ее Его кровью), — «противобожие» это получило своего рода «теоретическое» обоснование в толстенном графоманском опусе Гурджиева под названием «Рассказы Вельзевула своему внуку».
Стоит, пожалуй, хотя бы вкратце охарактеризовать эту книгу, поскольку она дает некоторое представление о масштабах гурджиевского «мифотворчества».
