ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА КЭТРИН МЭНСФИЛД
ЛОУРЕНС отказался пуститься в гурджиевскую авантюру. Он был уже почти готов поверить, что найдет в Учении ответы на беспокоившие его проблемы. Более того, он, безусловно, так считал. Но не мог решиться преодолеть рубеж. Ему казалось, что если он примет умственную дисциплину, требуемую Гурджиевым, то потеряет творческую свободу. Больше всего он опасался, что ему придется пересмотреть свою слепую веру в великодушие судьбы по отношению к нему. А эта вера заменяла ему религию. Ему казалось, что, как бы он ни поступал, благотворная сила ведет его, Лоуренса, к Свету, направляет его тем увереннее, чем больше он отдается всей сумятице человеческих страстей, требуя от него немногого чтобы он отдавался им с сердцем и душой, открытыми для всего возвышенного. Я говорю «немногого», ибо он был уверен, что именно так им и отдается. Отправившись к Гурджиеву, он должен был бы отказаться от этой веры, которая придавала его жизни особый смысл, заключавшийся в самолюбии и даже самолюбовании.
Кэтрин Мансфилд догадывалась, каковы были колебания ее старого друга. «Лоуренс и Э.М. Форстер такие люди, которые, если бы захотели, смогли бы оценить это место, пишет она своему мужу по поводу Аббатства. Но мне кажется, что гордыня Лоуренса будет ему в этом помехой». Гордыня и впрямь помешала ему. В то же время нет никаких оснований считать, что он поступил неправильно.
К тому же он был очень раздражен чрезмерным энтузиазмом своей наставницы, миссис Мейбл Додж, которая слепо верила Гурджиеву. Он писал ей в апреле 1926 года: «Моя «самость», мой четвертый центр, позаботится обо мне гораздо лучше, чем я мог бы это сделать сам». Это подтверждает его веру в особое расположение к нему судьбы. Месяц спустя он пишет: «Что касается Гурджиева, Ореджа, пробуждения различных человеческих центров, высшего «Я» и всего прочего, то я не знаю, что вам и сказать… Здесь нет и никогда не будет проторенной дороги». Наконец, подстегиваемый г-жой Мейбл Додж к принятию окончательного решения, он впадает в бешенство, что с ним иногда случалось, и навсегда порывает со всем этим: «У меня нет ни малейшего желания повидать Гурджиева. Вы не можете себе представить, сколь малый интерес вызывают у меня его методы исцеления. Я не люблю ни гурджиевых, ни ореджей, ни других мелких громовержцев».
Кэтрин Мэнсфилд казалось, что Лоуренс никогда бы не мог прийти к Учению, ибо он слишком любил себя. Она же могла, потому что любила другого. Это мы поймем позже.
НАСКОЛЬКО мне известно, нет ни одной работы, ни одного исследования, точно описывающих последние месяцы жизни Кэтрин Мэнсфилд. А между тем в течение этих последних месяцев все ее творчество и вся ее личность засветились особым светом. Редко случается, чтобы дух и тело принимали смерть так просветленно, чтобы произведение, в тот момент, когда оно должно внезапно прерваться, так ясно раскрывало бы скрытую в нем идею. Почитатели Кэтрин Мэнсфилд, приезжающие в Париж, чтобы снять хоть на одну ночь номер в гостинице, где она останавливалась, и совершающие каждый год паломничество на кладбище Фонтенбло-Авон, вынуждены были до последнего времени довольствоваться очень неточными сведениями о ее пребывании у Гурджиева, о причинах, приведших ее в Аббатство, о том, каковы были ее поиски и надежды в колонии, основанной тем, кого она называла «великий тибетский лама». Биографы заявляют, что она нашла себе убежище в «теософском обществе», что говорит об их полной неосведомленности. Есть только одна книга, в которой сделана попытка описать ее последнее приключение, это книга Роланда Мерлина «Тайная драма Кэтрин Мэнсфилд». К сожалению, Роланд Мерлин, по-видимому, не располагал всей полнотой свидетельств самой Кэтрин Мэнсфилд о ее жизни в Аббатстве; вдобавок он мало что знал и о Гурджиеве.
Мы приводим здесь все письма, в которых Кэтрин Мэнсфилд объясняет своему мужу, Джону Мидлтону Мурри, рискованное решение «окунуться» во все это, подводит итоги своей прежней жизни, определяет цели поиска, описывает день за днем все то, что происходит в ее голове, в ее сердце, в ее теле при первом соприкосновении с элементами Учения, рассказывает о том впечатлении, которое произвело на нее, ученицу-новичка, необычное общество «лесных философов».
Большая часть этих писем на французском языке еще не публиковалась. Они взяты из сборника переписки Мэнсфилд, недавно изданного в Лондоне Джоном Мидлтоном Мурри. Я полагаю, что их невозможно правильно понять, ничего не зная о Гурджиеве, о его влиянии, о его взаимоотношениях с другими людьми. Трудно будет ощутить отраженную в них «тайную драму», не обладая определенным «ключом» к пониманию произошедшего. Такой «ключ», как мне кажется, дан в этой книге.
В АВГУСТЕ 1922 года молодая женщина лечит в Швейцарии сердце и легкие. Уже с давнего времени туберкулез разрушает ее творческую энергию, уродует тело, лицо и разрушает любовь, которая соединяла ее с Джоном Мидлтоном Мурри. Ею овладевает тоска, знакомая большинству людей, склонных к религиозности, когда им становится все труднее и труднее жить в современном мире, и ей начинает казаться, что ее сердце и нервы зажаты в кулак, который постепенно сжимается, душит, готов задавить. В этом, разумеется, повинна болезнь уже упомянутая чахотка. Но ей кажется, что есть и другая, более серьезная болезнь, против которой врачи бессильны, которую она не смогла бы им описать. Болезнь эта постоянные вопросы: существую ли я на самом деле? Где мое цельное и истинное «Я», скрытое постоянно колеблющимися волнами настроений, чувств, волнений, радостей и несчастий? Как сделать так, чтобы ощутить наконец связь с чем-то устойчивым? Где отыскать твердую почву? И впрямь, все заставляло Кэтрин Мэнсфилд думать, что туберкулез был лишь внешним проявлением этой болезни или, скорее, что судь- ба уготовила ей этот телесный недуг, чтобы ее чувствительность в отношении подобных проблем была доведена до крайности. Нужно найти ответ на все эти вопросы. Когда ответ будет найден, вернется здоровье, и это будет уже не возвращением к «нормальной жизни», как говорят люди, не понимающие, что «нормальная жизнь» ничем не лучше жизни больной туберкулезом, но вхождением в новую, «подлинную жизнь».
В Швейцарии она только что получила эссе Успенского «Космическая анатомия». Многие английские интеллектуалы и художники слушали лекции Успенского, и вокруг этого ученика Гурджиева и его друга Ореджа образовался довольно активный кружок. Она мечтает посетить Ореджа. От него она ждет ответа или подхода к ответу на те вопросы, которые себе задает. Естественно, мужу она почти ничего об этом не говорит. Да и что тут скажешь? «Благодаря молчанию они в конце концов добились взаимопонимания». Они избегают острых тем. Она боится умереть и маскирует этот страх, чтобы их совместная жизнь сохранила хоть какое-то очарование. Он отрешается от ее тела, разрушаемого болезнью, становясь вдвойне внимательной сиделкой, чтобы хоть как-то компенсировать отсутствие внимательности любящего. Они пылко обсуждают прошлое, мечтают о будущем, похожем на это прошлое, но оба боятся говорить о печальных истинах настоящего: рухнувшей безумной любви, исчезнувшем желании, страхе смерти, их союзе, превратившемся в заурядную привычку и заботливую безнадежность. Видя, как страдает она, он думает только о страдании. Она беспрестанно работает, лишь бы удержать иссякающую с каждым днем энергию, лишь бы окончательно не рухнуть под гнетом абсолютной не-любви и полной безнадежности. Каждый из них целиком сосредоточен на самом себе, и любое правдивое слово между ними ускорило бы крах. Они улыбаются друг другу издали, едва заметно, чтобы не нарушить это мимолетное равновесие перед крушением. Они затаили дыхание.
Она твердит ему, что хотела бы поехать в Лондон, чтобы проконсультироваться у доктора Сорапюра, специалиста по болезням сердца. Подобные слова не опасны. Речь идет о выздоровлении. Когда она выздоровеет, все снова будет чудесно. Но она сознает, что болезнь ее не только телесная и, чтобы спасти их обоих и их союз, нужны вовсе не пилюли, диета, уколы и рентген. Он тоже это понимает. Оба делают вид, что едут в Лондон за консультацией врача. На самом деле они пересекают пролив, чтобы поставить все на последнюю карту. «Я говорю, что внешней целью ее визита было посещение доктора Сорапюра, пишет Джон Мидлтон Мурри. Но полагаю, что истинной целью этой поездки было установление контакта с А.Р.
