обрела ты взамен.
Опять возопили плакальщицы. А мои-то слезы, интересно, каковы на вкус? Должно быть, они крокодиловы. Если внимательно разглядеть мою слезу под микроскопом, выяснится, что это вовсе и не слеза.
Разглядываю мертвый лик человека, которого я попытался описать. Но как же плохо я знал его, как мало выспрашивал.
Я плачу.
Из глаз течет водица.
Подохнуть как собака. А сам ты, Георгий Иванович, спас свою душу? Свободен ли теперь от тенет косной материи? От постылых трапез? От обмана чувств? Сумел ли сосредоточиться, овладеть энергией? Принял ли тебя Бог?
Может, кто-то и ожидает чуда, надеется, что на сороковины произойдет некое необычайное событие в тибетском вкусе. Напрасная надежда. Воскреснуть способен только новый Христос.
А современный чудотворец всего лишь человек.
И все же он не подох как собака. Его смерть очередное упражнение, сложнейшее, вечное, для которого требуется по-особому напрячь мышцы. Его спокойствие обманчиво, в мертвом теле таится сила. Его глаза закрылись навечно. Но взгляд из-под смеженных век преследует нас неотступно. Еще один урок нам. Кто сумел выдержать его сверкающий взгляд?
Разом вдруг порвалась нить, он уже умер, а нам еще жить. Следы ведут в будущее. «Ну и вляпались вы», проворчал напоследок.
Стоя у твоего изголовья, я вспоминаю спираль, извивам которой мы обязаны были следовать. Я уже сейчас понимаю, что путь наш будет неверен. Из тебя сделают пугало, мумию, папу римского, еще, глядишь, и философа.
Не встретить мне больше исследователя, столь дерзко бросающего вызов Богу, безбожника, столь заботящегося о своей душе. Приветствую тебя в твоем вечном упокоении. В тебе сочетались невоплотившиеся Паскаль и Пруст, Декарт и Рабле, Лукреций и Гулливер, Товия и ангел, Коперник с усами, Жюль Верн Господень. Если Христос приводит к Богу-Отцу, ты вернул меня к Христу. Дело не в нарисованных значках и не в пояснениях, важнее твой пример: ты создал набросок созидательного Бдения, симфонии глубочайшей Сосредоточенности.
Кто еще дерзнул прожить, как ты? Кто способен решиться на такую жизнь?
Свершилось ты исторг из меня подлинные слезы, мсье Гурджиев.
Я не мог тебя не любить.
POST SCRIPTUM. Всякий, кто не доверится мне, усомнится в моей проницательности и понятливости, будет прав. Каков свидетель, таково и свидетельство. Но какой уж есть. Я старался добросовестно поделиться всем, что видел, чувствовал, понял. У меня своя правда, и для меня она единственная подлинно живая. А живое живет: разрушается и возрождается, вырастает из своего семечка, копит свой яд.
За или против Гурджиева? И так, и этак. Как мы бываем одновременно за и против Бога, за и против самих себя, за и против собственной жизни. Агиография свободный жанр. Если кто-то возмутится, мне все равно. Если бы все было однозначно, то не тянулся бы в течение тысячелетий бесплодный спор: у нас были бы единое миропонимание, единая мораль, единая вера. А точнее, вовсе не было бы веры. Раскройте Успенского и попытайтесь определить, «за» вы или «против». По моему разумению, равно преступно и с ходу заглатывать гурджиевскую космологию, и презрительно от нее отмахиваться. Все это несерьезно. Приближаться к Гурджиеву, будь он жив или мертв, следует одновременно и с опаской, и с почтением. Не трепещущий или не почитающий одинаково наивны. Дары у человека, подобного Гурджиеву, принимают и отвергают. Его самого принимают и от него защищаются. С ним сражаются. А сражаться с Гурджиевым (не против него) означает понять его, узнать и в конце концов полюбить.
Превращать же его, особенно теперь, после смерти, в безвкусную статую святого, в помесь пряника с просвиркой исключительно злая шутка. Особенно если этим грешат поклонники Гурджиева, из самых, разумеется, лучших побуждений. Прямое к нему неуважение.
В нашу во многом сумбурную эпоху, когда любой поступок, в общем-то, ничего не значит, надо все же позаботиться, чтобы создать верный образ Гурджиева, написать точный комментарий к его евангелию, остаться бодрствующим, даже если некоторым это придется не по нраву не врачам, конечно, а малым сим. Поэтому вот что я хотел бы добавить.
Для того чтобы извлечь урок из жизни и произведений Гурджиева, надо сперва очистить ум и сердца, избавившись от вредных привычек. То есть разорвать путы примитивной логики и морали, основанной лишь на страхе. Решившиеся на духовные поиски всегда равняются на предшественников. Великие примеры буквально завораживают их, что пагубно. Склонный к умствованию непременно станет философом, разумеется вторичным. Склонный к действию героем. К чувствительности верующим. И всегда чем-то одним, соблюдая чистоту жанра.
Не таков Гурджиев. Ни крови, ни слез. Да, по-моему, и вовсе ничего, кроме жиденьких чернил. Он сражается с открытым забралом. Не нужны ему ни поклонники, ни клевреты. Он не требует ни обожания, ни подобострастия. Вас толкают к нему ваш голод, ваша алчность, ваш ужас. Но он не дарует вам ни утешения, ни покоя, ни озарения. Гурджиев человек, и единственное, на что он способен, это показать вам, каких высот может достигнуть человек, самый обыкновенный.
Ему совсем неважно, добрый ли вы, умный, верующий. Разве что может спросить, достаточно ли у вас мужества, живете ли вы или существуете. Вас ведь ожидает не просто прогулка, а головокружительное странствие. И если вы можете обойтись без подобного путешествия откажитесь от него. Лучше уж влачить ваше жалкое существование, чем вообще погибнуть. Гурджиев выбирает нехоженые тропы, а головокружение быстро развеет вашу мнимую жизнь.
Можно будет, впрочем, спохватившись, отказаться от восхождения, заявив, что гора слишком уж высока, и если бы умелый проводник… А даже если бы он был умелым?
Можно же, понимая весь риск, проявить мужество.
Однако описывать гурджиевский эксперимент, даже не упомянув, что он опасен, хотя бы чуть-чуть не предостеречь сущая глупость, да и просто нечестно. Не стоит Гурджиева считать ангелом во плоти.
Что же касается шутливых, так сказать, зарисовок на полях моего свидетельства и пары грубых слов, которые я был вынужден привести, следуя исторической правде, так ведь, чтобы знаться с Гурджиевым, необходимо обладать хоть капелькой юмора. Без шуточек, увы, встреча с Гурджиевым не обойдется, даже посмертная.
Не исключено, что кто-то и не заметит в мешанине моих воспоминаний крупиц почтения и благодарности Гурджиеву. Но они несомненны, хотя я их и не подчеркивал. Если бы мне не удалось передать это, я счел бы себя настоящим лгуном.
Еще одно замечание.
Мне кажется, что мое свидетельство будет понятным только в контексте, дополненное и подкрепленное воспоминаниями людей, которые всерьез работали с Гурджиевым (желательно не писателей и не журналистов).
Именно тех, кто писать не умеет, писать не призван и за здорово живешь писать не сядет. Вот им бы и попробовать.
Да и умерли все писатели, участвовавшие в гурджиевских группах. В первую очередь скорблю о Люке Дитрихе и Рене Домале. Я достаточно хорошо знал Люка и не сомневаюсь, что он делал записи. Домаля я не знал вовсе, поэтому ничего не рискну утверждать. Но ведь Луи Повель любезно открыл свой сборник для самых разных свидетельств. Какой из меня «посвященный»? Мой маленький эксперимент был достаточно нелеп и смехотворен. А кто мешал более опытным ученикам Гурджиева дополнить его тем, что я упустил, уточнить то, что я исказил или неверно понял? Однако они уклонились.
Это я о живых. Но ведь умершим представить свои свидетельства еще более важно. Однако им, как оно всегда бывает, заткнули рот те, кто считает себя их законными наследниками. Они и позаботились, чтобы в сборник не попали наиболее важные отрывки из записей Дитриха и Домаля. Последовал презрительный отказ, как бы от имени умерших.
Охотно облекаюсь в это презрение с тем же животворным чувством, что испытывали апостолы. Под руководством Гурджиева я столь прилежно повторил урок Христа, что не заношусь ни перед мытарем, будь
