тоскую. Помня о предсмертных словах твоей матери, я ни разу за всю твою жизнь не упрекнул тебя за что бы то ни было… Но мне рассказали, что ты меня больше не любишь, и отныне я вряд ли смогу помогать тебе так, как помогал раньше.
— О чём вы говорите? Что произошло? — воскликнул юноша. Он горько заплакал и вышел из комнаты.
Тадакосо пошёл к себе и лёг в постель. «До сих пор отец всё время говорил мне: „Если даже ты перевернёшь вверх дном всю вселенную или прикажешь воинам расправиться со мной, я порицать тебя не стану”. Я никогда не совершал ни одного проступка по отношению к нему, и до сих пор он ни разу не упрекнул меня. О каком же тяжёлом преступлении услышал он сейчас, что так сурово говорит со мной?» — думал он, сгорая то от страха, то от обиды.
Министр, не видя его, подумал, что он возвратился в императорский дворец. Во дворце же решили, что он остался дома.
Тадакосо не выходил из своей комнаты. «Больше мне нельзя показываться отцу на глаза. Что, если удалиться от мира в горы? Когда я не вижу отца хоть некоторое время, я тоскую… Но если он не простит меня, как же я смогу служить во дворце, не имея никакой поддержки?» — размышлял он.
Так прошло четыре дня. На пятый день рано утром у ворот усадьбы министра остановился один подвижник. Он принял постриг на горе Курама[194], когда был ещё молод, а теперь уже начал седеть. Ходил он в сопровождении трёх своих последователей и пяти подростков, которые в будущем хотели принять монашество. Еда у них вся вышла. Монах остановился у дома Тикагэ и начал читать заклинания тысячерукому Каннон[195]. Услышав его, Тадакосо поднялся с постели и выбежал к воротам. Он сразу увидел, что это не заурядный монах. Юноша пал перед ним ниц. «Почему он так почитает этого подвижника?» — забеспокоились в доме слуги, и многие из них, имевшие пятый и шестой ранги, вышли на улицу и преклонили колени перед монахом. Взглянув на Тадакосо, подвижник понял, что это знатный человек, и решил, что он, должно быть, сын хозяина дома.
— Где вы изволите жить, святой отец? — спросил Тадакосо.
— С молодых лет я живу в монастыре на горе Курама, — ответил монах. — В прошлом году исполнилось тридцать лет, как я принял постриг. В седьмом месяце прошлого года я покинул обитель, стал нищенствующим монахом. Вот уже три дня, как у нас кончились запасы, мои ученики жалуются, что падают от голода и усталости. Я же уже давно ничего не ем.
— Подождите меня здесь немного. — С этими словами Тадакосо вернулся в дом, взял одно зимнее платье, сложил его в маленький узелок и вышел к монаху.
— Никому другому я не отдал бы эту одежду, — сказал он, передавая узелок подвижнику. — Дайте это кому-нибудь из ваших учеников.
Пока ученик ходил менять одежду на еду, Тадакосо завязал с подвижником разговор.
— С малых лет стремился я вступить на путь служения Будде, — начал он, — служить при дворе я не хочу, живу в праздности в доме моего отца, но душа неспокойна. Как я завидую тем, кто предаётся умерщвлению плоти и уединяется от мира! Я хотел у нашего государя просить разрешения уйти в монастырь, но мне такого разрешения не получить. Я недостоин, конечно, сопровождать знаменитого учителя, но не примете ли вы меня в свои ученики?
— Понимаете ли вы, о чём просите? — ответил на это подвижник. — Те, кто уходит в монастырь, порывают все связи с миром и всё равно что умирают. Сможете ли вы перенести трудности монастырской жизни?
— Почему вы отговариваете меня? — воскликнул Тадакосо. — Разве тот, кто стал на путь служения Будде, не должен помогать другим в подобных стремлениях? А если он пытается удержать кого-нибудь, не криводушие ли это?
— Вы до сих пор жили, не зная забот, и я подумал, что вы не сможете выдержать нашу жизнь: питаться травой, листьями деревьев, корнями багряника, спать на мху, на подстилке из древесной коры…
— Беззаботная жизнь не длится вечно, — возразил юноша, — и лучше страдать сейчас, чтобы потом вкушать блаженство.
— Коли так, будь по-вашему, — сказал подвижник, — это поистине благое решение.
— Прошу вас, подождите меня где-нибудь поблизости отсюда, — попросил Тадакосо.
Он вернулся домой с мыслью: «Как бы не догадались о моём замысле слуги, которые видели нас вместе!»
Собираясь удалиться от мира, Тадакосо испытывал сожаление, что отныне он даже письма не сможет больше послать госпоже Умэцубо, а кроме того, что никогда больше не будет играть на кото «оримэ-фу», на котором он так часто играл последнее время. Но страшнее всего для него была мысль о разлуке с отцом. Министра дома не было, слуги тоже куда-то разошлись. Тадакосо сел за кото и долго играл на нём.
«Когда музыкант
Отойдёт в мир иной,
Кто эти звуки повторит?
Исчезает цикада,
Оставив пустую скорлупку…»[196] —
плача, написал он стихотворение и прикрепил к инструменту. «Из-за болезни я долго не показывался во дворце. Тоскливо стало у меня на душе, когда я подумал: а что, если не будет мне исцеления и не смогу я никогда больше прийти во дворец?
Заводь глубока
На реке, что поднялась
От горючих слёз моих.
Столь же глубоки
Мысли, что стремятся к Вам.
Благодарю Вас за Вашу доброту ко мне», — написав так, Тадакосо послал мальчика, прислуживавшего ему, отнести письмо высочайшей наложнице Умэцубо.
Прочитав это послание, госпожа удивилась: «Что у него на душе?»
«Вы не появляетесь во дворце из-за болезни. Почему на Вас напала тоска? Приходите скорее во дворец! Кстати, что вы хотели сказать, написав о заводи? Ведь говорят: не знаю, куда идти, но…[197]
Слёз неподвижна река,
Но по дну
Бурный несётся поток.
Как знать, в месте каком
Водопадом низвергнется он?» —
написана она в ответ.
Когда наступил вечер, Тадакосо с подвижником покинули столицу. На горе Курама ему сразу обрили голову, и он принял монашеский обет. Так он стал бедным монахом. От подвижника, с которым он пришёл в монастырь, он узнал учение. Подвижник был человеком выдающейся мудрости, до конца постигшим путь
