Самолет стал неторопливо «всплывать» к огромной Земле, висящей над головой.
– За тайну Лабиринта и за изобретение Кондратьева меня приговорили к смерти, и приговор будет приведен в исполнение семнадцатого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года. То есть сегодня, – проговорил Черный Дворник.
– Разве сегодня семнадцатого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года? – удивился Валентин Маркович.
– Для меня – да, – ответил Черный Дворник. – А для вас – нет.
– Все ясно, – посмотрел на собеседника Валентин Маркович. – А что, у вас нет выбора? Вы же говорили, выбор всегда есть!
– Это и есть мой выбор.
– Понятно, – помрачнел Валентин Маркович. – А можно еще вопрос? Скажите, что это такое – Лабиринт? Теперь-то можно узнать?
– Я не знаю, – честно признался Черный Дворник, пристраивая темные очки на нос. – Я только знаю, что там нет ни будущего, не настоящего. Одно сплошное глобальное прошлое. И теперь мы с вами возвращаемся в прошлое: каждый в свое. Что ж, прощайте навсегда.
– Прощайте, – попытался пожать руку Черному Дворнику Валентин Маркович, но не смог.
– И еще, – спешил сказать Дворник, – я благодарен Красному Пауку за то, что все так случилось в моей жизни. Красный Паук подарил мне любовь и эти семь секунд. Все – пора. Парус Майор! – громко позвал Черный Дворник. – Ты где?
– Он уже здесь, – Валентин Маркович показал на метлу. – А как мне быть? Что будет со мной?
– Человек подобен звезде, – Черный Дворник посмотрел на Сириус, окруженный черным провалом космоса. – В течение всей ее жизни внутри звезды созревает центральная часть. И в нужное время звезда сбрасывает оболочку. Так и человек. Внутри него всю жизнь зреет душа, и в нужный момент он просто сбрасывает оболочку. Это бесконечный метаморфоз. Вы даже не успеете испугаться, – тихо добавил он, и скомандовал сам себе. – Вперед, марш!
И щелкнул пальцами.
Глава 67
17 апреля 1944 года. Второй Украинский фронт
Тусклое Солнце, едва различимое в желто-сером молоке низких облаков, напоминавших более туман, соскользнуло к западу. Прорвавшиеся сквозь далекий облачный разрыв яркие закатные лучи позолотили напоследок верхушки сосен далекого леса и, отбросив фиолетовые тени, сошли на «нет», возвещая тем самым наступление последнего действия – сумерек. В эти скоротечные мгновения уже скрывшееся за горизонтом светило продолжало по инерции напитывать густой туман облаков тихим, слабеющим светом.
– Приказ понял: провести разведку оврага, прием! Паша, давай, налево, – отдал команду командир экипажа лейтенант Петр Лукьянов. – Так, хорошо, ровнее и не дергай. И сто метров на прямой передаче. И не гони. Правь между этими бугорками, что рядом с деревьями, видишь?
– Да, лейтенант, вижу, – откликнулся механик-водитель сержант Гудков и забурчал по привычке. – И чего придумали? Ехали бы прямо. Фрицев в овраге нет, это и так понятно, без разведки. Они уж километров на пятьдесят впереди.
– Прицел прежний? – спросил наводчик старшина Федотов.
– На прямой. Смотрите внимательно – может быть противник.
Танк принял влево и стал двигаться к речке, которая мелькала среди низеньких холмов.
– Наверное, дамба была, – предположил Лукьянов, смотря в перископ, – так! Паша, внимательно, бери левее. Мы за этот бугорок спрячемся.
– И чего тут прятаться! – раздалось снизу. – Тут же нет никого, командир. Только время зря теряем. И добавил газу.
– Сержант Гудков, сбрось газ, – приказал Лукьянов, – двигайся осторожно. Возможно, противник. Зачем нам под обстрел попадать.
– Да нет там никого! – расхрабрился Гудков и сходу направил машину на возвышенность.
– Пашка! Куда ты лезешь? Я же сказал, заходи слева, под прикрытием…
Чудовищный удар в башню не дал Петру Лукьянову закончить фразу, и в это мгновение Петр Осипович увидел, как на него наваливается длинноволосый человек в черном одеянии, и, вдавливая его в кресло, закрывает своим телом.
Страшно закричали заряжающий и наводчик. Танк сильно накренился, на мгновение застыл на одной правой гусенице, но не перевернулся, а увлекаемый вниз своим весом сполз на глиняное дно оврага. Дизель взревел, пытаясь дотянуть машину до противоположного пологого берега, но грязная каша поглотила ходовую часть. Хотя глиняные гусеницы продолжали с упорством вращаться, но танк оставался неподвижным. Ледяная вода хлынула в люки.
– Командир! – кричал механик-водитель, сержант Павел Гудков, – я ничего не слышу! Командир!
Аварийная лампа освещения, мигнув, погасла, и в темном пространстве танка повисла липкая, белесая пелена с отвратительным привкусом металлической пыли.
– Командир! – кричал Гудков, пробираясь в башню к просвету от пробоины, – Петросипович, Сашка!
В нарушении устава и, не обращая внимания на близкие пулеметные очереди, механик-водитель вытащил через верхний люк командира танка – лейтенанта Петра Лукьянова и уложил его на панель радиатора.
– Наводчику помоги, – шептал Лукьянов, – Сашке…
– Да, да, командир, сейчас отдышусь, – привалился спиной к башне сержант Гудков, и, растирая правой рукой грудь, добавил, – опередил нас «тигр», гад! Позиция у него здесь что надо: река как раз сужается, и он из кустарника, видать, и саданул, сволочь. А болванка как раз по твоему месту…
По броне хлестнули осколки близкого взрыва.
– Эй, как же так? лейтенант? – стало доходить до Гудкова. – Броня пробита – дыра с кулак. Санька и Махонько – оба наповал. И скрипка твоя вместе с футляром – вдребезги. А ты цел, командир! И как только снаряды не сдетонировали?
– Похоже, ты не рад, Павел? – через силу улыбался Петр Осипович. – Я в рубашке родился… Сегодня…
– В рубашке, говоришь, – шумно дышал Гудков, вглядываясь в серое лицо командира, – у меня пять боев. Два раза горел, но такого случая не помню. Как ты увернулся от болванки, командир? Болванка же должна была и тебя прикончить!
Лейтенант Лукьянов молчал.
– А вот на скрипочке тебе играть видно не придется – тяжелая контузия. И с левой рукой что-то не то. Ты тут полежи пока, а я за санитарами, – сержант Гудков далеко зашвырнул ненужную метлу и спрыгнул с танка в воду.
Закат догорал, и верхушки деревьев на противоположном берегу реки проступили четкими силуэтами на фоне желтого неба.
Глава 68
Девятнадцатое июля 1999 года. Уральск
…Кто из нас, умудрившихся родиться и жить на Земле, хоть один раз в жизни, не испытывал перед пробуждением удивительное состояние предрассветного сна. Это непостижимое, ни с чем не сравнимое ощущение бесконечности и одновременно понимание неотвратимо приближающегося завершения чего-то важного и нужного и обычно недосказанного или недослушанного, а, может быть, просто непонятого, заполняет все наше существо и заставляет с замиранием сердца ожидать новых,
