Вам поручено обнаружить убийц бедной Сесилии, а вы являетесь сюда обвинять ее в распутстве и приверженности Риму!
Я пробормотал извинения за все допущенные мной оплошности и вышел пятясь, согнувшись в глубоком поклоне. В такой позе мне удобнее было перехватить взгляд стоящей на коленях рыжеволосой плакальщицы и попытаться взглядом же сообщить ей, что я готов выслушать ее исповедь. На тот момент было неясно, поняла ли она намек.
Благодаря множеству изящных гобеленов, развешанных вдоль стен, сквозняки не проникали в коридор, но я слышал, как ветер упорно бьется в оконные ставни, покуда, пристроившись в закутке на подоконнике напротив лестницы, подальше от любопытных глаз, следил за дверями только что покинутых мною покоев. По моим предположениям, Уолсингему предстояло еще задержаться у королевы, так что мне оставалось лишь ждать и надеяться, что в какой-то момент рыжеволосая фрейлина отважится выглянуть в коридор одна, без сопровождения грозной леди Ситон.
Минуты тянулись за минутами. Вдали слышались шаги и скрип половиц, где-то в этом лабиринте коридоров не утихала жизнь, но в мою часть дворца не забредал никто. Уткнувшись носом в окно и приставив ладони щитками по обе стороны лица, я с трудом различал при лунном свете простиравшееся перед дворцом имение, башню с главным залом на западной стороне и новую часовню на восточной, от которой к флигелю с приватными апартаментами тянулся узкий, но крытый мостик, переброшенный через ров, отделяющий это здание от большого дворца. Дворец королевы, подумал я, неплохо защищен: с одной стороны раскинулся лес, с другой он граничит с рекой, а у всех ворот и дверей стоит хорошо вооруженная стража. Но, по правде говоря, у злоумышленников предостаточно возможностей напасть на Елизавету во время публичных процессий из королевской часовни в ее приемные покои — а совершает она этот переход каждое воскресенье, — не говоря уже о летних поездках по стране и о множестве других оказий, при которых ее величество является народу. Уолсингем трепещет и призывает ее к благоразумию, но вера Елизаветы в любовь подданных — наивная, как полагает Уолсингем, — и желание продемонстрировать народу свое бесстрашие неизменны. Нет, королева не поддастся нашептываемым угрозам, слишком дорожит она встречами с возлюбленными своими англичанами, возможностью заглянуть им в глаза, протянуть руку для поцелуя. Наверное, потому-то государственный секретарь сэр Фрэнсис Уолсингем и не рассказывает ей обо всех заговорах, что высиживаются и проклевываются во французских семинариях, где ныне полным-полно молодых английских изгнанников, обиженных на королеву и фанатично верящих в то, что папская булла 1570 года, провозгласившая Елизавету еретичкой, дает им право убить ее во имя торжества католической церкви. Но сегодняшнее убийство — не безоглядное деяние горячего юнца, возмечтавшего стать мучеником веры, нет, что-то жутковато-театральное чувствуется в том, как обставлено это преступление, и его продуманность внушает страх. Страх перед чем, хотел бы я знать? Перед католиками? Перед сочетанием планет? Некая весть передана таким жутким способом; Бёрли расшифровывал ее без особых затей, но я пока не был уверен. Меня беспокоил знак Юпитера, но, быть может, лишь потому, что мне чудился намек на наши с доктором Ди тайные дела. Вытянув усталые ноги, я испустил тяжкий вздох: после всех приключений в Оксфорде я заслужил, кажется, отдых от тайн и насилия, коими пропитан двор Елизаветы. Ведь я же философ, и все, что мне надобно, — время, дабы спокойно поработать над книгой, покуда королю Генриху III угодно платить мне стипендию и предоставлять мне кров в доме французского посла. Когда Уолсингем, вскоре после моего приезда в Англию, уговаривал меня поработать на секретную службу, я согласился в уверенности, что всего-то и требуется — замечать, кто из английских вельмож часто наведывается в посольство, кто слушает католическую мессу, кто сблизился с послом, кто переписывается с изгнанниками и с кем именно. И вот уже во второй раз я сталкиваюсь лицом к лицу с насильственной смертью и понятия не имею, чего в этом случае ждут от меня.
Тихий щелчок двери, открывшейся в дальнем конце прохода, прервал мои мысли. Я буквально слился с подоконником, только голову осторожно высунул оглядеться, но в полумраке угадывался лишь какой-то женский силуэт — по крайней мере, слишком изящный, чтобы принять эту девицу за леди Ситон. В руке она держала подсвечник с горящей свечой и быстро приближалась ко мне; когда она проходила под укрепленным на стене светильником, я уловил отблеск золотисто-рыжих волос под белым чепцом и тихонько присвистнул сквозь зубы. Девушка слабо вскрикнула и зажала себе рот рукой. И я в свою очередь приложил палец к губам, скинул ноги с импровизированного сиденья, и мы с ней замерли, точно две мраморные статуи, опасаясь, что вот-вот на крик примчится стража. Мгновение, другое, и мы успокоились, поняли, что никто нас не слышал.
— Я ждал вас. Можем мы поговорить с глазу на глаз? — Я не столько произнес этот вопрос вслух, сколько вынудил девицу читать по губам.
С минуту она колебалась, пугливо оглядываясь через плечо, затем все же кивнула. Прижав палец к губам, она подала мне знак следовать за ней и повела вниз по лестнице, по еще одному коридору и далее в пустую галерею, вовсе не освещенную, если не считать скудного лунного света, который проникал сквозь ромбовидные окна и бледной тенью ложился на деревянные панели, окрашивая их порой в тот или иной цвет, ибо в окнах имелись витражные вставки с геральдическими эмблемами. Едва дверь за нами захлопнулась, как девица, очевидно, пожалела о согласии поговорить со мной, и взгляд ее сделался почти безумным.
— Если меня здесь застанут…
Я попытался успокоить ее каким-то бормотанием без особого смысла — так испуганную лошадь уговаривают — и в то же время отвести ее подальше от двери, к одному из больших окон:
— Вы дружили с Сесилией?
Она кивнула несколько раз изо всех сил и поднесла к лицу платок, заглушая всхлип.
— Как вас зовут?
— Эбигейл Морли.
— Думаю, Эбигейл, вам известно куда больше, чем леди Ситон. — Я легонько подтолкнул ее в нужном направлении.
Она снова кивнула, безутешно всхлипывая, ее взгляд ускользал от моего, и я догадывался почему: даже сейчас она боится предать подругу.
— У Сесилии был дружок? Она вам говорила, что идет на свидание? Если вы хоть что-то знаете, это поможет схватить убийцу.
Девушка подняла голову:
— Леди Ситон говорит, это все черная магия.
— Люди ссылаются на колдовство, когда хотят скрыть собственное неведение. Но вы-то, я уверен, знаете, в чем тут дело.
От удивления девушка широко раскрыла глаза, и на ее губах промелькнуло даже подобие улыбки. Надо же, кто-то посмел усомниться в авторитете ее грозной наставницы! Теперь она стояла почти вплотную ко мне, и я не мог не заметить, что она хороша собой — на английский млечный лад, — хотя кротость в выражении ее лица отнюдь не прельщала меня. Я предпочитаю женщин с огоньком в глазах.
— Нам не велено общаться с придворными джентльменами, — шепнула она. — Строго-настрого запрещено. Если хоть слух пройдет, фрейлину сразу с позором отправят домой, и у нее не будет ни малейшей надежды на возвращение, понимаете?
— Чересчур сурово.
Девушка пожала плечами: дескать, так было всегда, жаловаться не приходится.
— Фрейлина ее величества имеет все шансы сделать прекрасную партию при дворе. Потому родители и посылают нас сюда и платят немалые деньги за такую привилегию. Сесилия мне рассказывала, что ее отец выложил больше тысячи фунтов, чтобы раздобыть ей местечко.
— Бедолага. Он, выходит, понес двойную утрату. Но каким же образом девушка может удачно выйти замуж при дворе, если ей не разрешено даже близко подходить к кавалерам?
— О, браки для нас планируют, — отвечала она, слегка надув губки. — Отцы договариваются с королевой. И разумеется, ни один жених и знать не захочет девушку, про которую пронесется при дворе нехороший слушок. И к тому же, — улыбнулась она не без лукавства, — ее величество, Королева- девственница, требует такой же добродетели и от нас. Ей бы сообразить, что благодаря тайне и всяческим уловкам интрижки становятся лишь притягательнее.
