Германии, не собрался в Рим, она прибавляет: 'Впрочем, я понимаю, что Рим, оставаясь священной и святой землей для вашего сердца, тем не менее жестоко бы его взволновал!' Пора, однако, сказать и о том, что Фикельмон, хорошо относясь к семье Вяземского, невзлюбила -- по крайней мере, на первых порах -- его жену. 3 ноября 1832 года она записала в дневнике: '...вот три женщины совсем неподходящие для нашего кружка: княгиня Вяземская, госпожа Блудова {Анна Андреевна (урожд. княжна Щербатова; ум. в 1848 году), жена Д. Н. Блудова, бывшего в это время министром внутренних дел.} и Виельгорская {Луиза Карловна (урожд. принцесса Бирон; 1791--1853), жена М. Ю. Виельгорского.}', 'все эти господа любезнее без своих жен' {Флоровcкий. Дневник Фикельмон, с. 83.}. Почему Вера Федоровна, к которой много лет с такой дружеской симпатией относился Пушкин, почему она не понравилась Долли, неизвестно. Не знаем мы и того, не сблизилась ли Дарья Федоровна с Вяземской, когда узнала ее поближе. Кажется все же, что в Петербурге она встречалась с княгиней лишь в силу светских обязанностей. У П. А. Вяземского сохранилось и несколько писем Фикельмон 1852 года. Дарье Федоровне 48 лет, она бабушка четырех внучат (старшей, Эдмее-Каролине, будущей итальянской графине Робилант-Цереальо, уже 10 лет), Петру Андреевичу шестьдесят, Вере Федоровне шестьдесят два. Все старые люди... Летом Вяземские отправились за границу -- князю нужно было полечиться в Карлсбаде. Узнав, что он в Дрездене, Дарья Федоровна посылает 26 июня, старому приятелю очень сердечное письмо. Приглашая супругов приехать в Теплиц, она пишет: 'Передайте княгине, что я ее целую, затем я рассчитываю на нее, чтобы завлечь вас сюда, даже если вы проявите в данном отношении как можно менее доброй воли'. 15 августа она обращается к самой Вяземской. Сообщает ей ряд новостей, посылает для Петра Андреевича газеты. Тон письма сердечный, и слова 'целую вас' звучат искренне... Судя по содержанию этого письма и следующего, в котором Долли настойчиво просит Вяземских заехать в Теплиц перед возвращением в Россию, супруги раз уже там побывали в течение лета. Читателей старшего поколения, помнящих обычаи дореволюционной России, вероятно, удивит тот факт, что, приглашая Вяземских приехать в Теплиц, Фикельмон советует им остановиться не в отеле 'Почта', а в 'Принц де Линь', где комнаты и стол лучше. Казалось бы, что в трехэтажном замке могло найтись место для старых друзей... Светские обычаи на Западе были, правда, несколько иными, чем в России, но в Чехии, например, такое приглашение, несомненно, означало бы, что гости будут жить в замке. Долли и ее муж, конечно, не желали обидеть Вяземских, но, видимо по каким-то соображениям, не могли их поместить у себя. Возможно также, что Петр Андреевич и Вера Федоровна сами не сочли удобным остановиться в замке, владельца которого, князя Эдмунда Кляри-и-Альдринген, они раньше не знали. Во всяком случае, неприязненное отношение Долли Фикельмон к княгине Вяземской, 'неподходящей для нашего кружка', можно думать, давно стало делом прошлого. Стареющая Дарья Федоровна, по-видимому, была искренне рада повидать петербургскую знакомую, жену своего друга. 21 октября она пишет из Теплица сестре Екатерине: 'Вяземские провели с нами вечер, возвращаясь из Карлсбада' {Сони, с 380.}. Это было последнее свидание друзей. Вернемся теперь снова в Петербург тридцатых годов. 'Ядро' переписки Фикельмон и Вяземского позволило нам установить, что в 1830--1831 годах их отношения были не 'романом', а лишь 'влюбленной дружбой'. Естественно спросить, продолжалась ли такая романтическая дружба и в дальнейшем,-- ведь после возвращения Петра Андреевича из Москвы Долли прожила в Петербурге еще более шести лет. Остановимся сначала на внешней стороне их знакомства в эти более поздние годы. Я уже упомянул о том, что с конца 1831 года Вяземские были почти соседями Фикельмон. В 1834 году Вяземский с семьей переселился на Моховую в дом Быченского (ныне Моховая, 32), по-прежнему от посольства недалеко. Однако с начала 1832 и до апреля 1838 года в архиве Вяземского имеются только петербургские записки Дарьи Федоровны, очевидно доставленные слугами, и ни одного ее почтового отправления. Зная, как Петр Андреевич берег каждую строчку своей приятельницы, следует думать, что писем от нее за эти годы он действительно не получал {Не дошедшее до нас соболезнование по поводу смерти Пашеньки Вяземской, вероятно, было адресовано ее матери.}. Уже одно это заставляет думать, что 'влюбленной дружбы' больше не существовало. О причинах некоторого охлаждения, по-видимому взаимного, судить трудно. Внешне все как будто остается по-старому. Дарья Федоровна, как и раньше, внимательна и любезна по отношению к Вяземскому. Говорит ему немало хороших слов. В конце февраля 1833 года, перед отъездом по санному пути в Дерпт, она пишет ему: 'Если вы хотите что-нибудь передать вашей сестре {Вдова историографа Екатерина Андреевна Карамзина.}, пришлите мне, что нужно, завтра утром. И приходите со мной повидаться и передать ваши словесные поручения сегодня вечером к маме'. В апреле 1834 года Долли сильно обварила себе ногу кипятком и в течение шести недель была привязана к креслу и оттоманке. В числе близких друзей, которых она принимала, немного оправившись, был и Вяземский {Флоровский. Дневник Фикельмон, с. 70.}. К этому времени относится следующая записка Фикельмон: 'Неловкость моего швейцара, который не догадался, что вы один из тех, кого я всегда вижу с удовольствием, лишила меня возможности повидать вас вчера. Я больна, так как глупым образом обожгла себе ногу, -- приходите сегодня повидать меня ненадолго, прошу вас. Долли Фикельмон'. Вероятно, как это часто бывает, последствия ожога сказались не сразу, но постепенно развились воспаление и нагноение. Можно поэтому к этим неделям отнести еще две записки. В одной Долли сообщает: 'Ваша записка и книга застали меня очень больной, но им я обязана радостным и приятным впечатлениям. Я еще далека от того момента, когда смогу вас увидеть, дорогой друг, но на днях вы будете одним из первых, кого я к себе попрошу'. Во второй записке мы находим уже литературные размышления Фикельмон: 'Возвращаю вам вашего ужасного Сент-Бева <...> {Сент-Бев Шарль Огюстен (1804--1869). В молодости -- видный романтический поэт, писавший под псевдонимом Жозеф Делорм. Постепенно он стал крупнейшим литературным критиком. Пушкин высоко ставил его ранние поэтические произведения и в письме от 19--24 мая 1830 года просил Е. М. Хитрово прислать ему в Москву один из сборников Сент-Бева. В 1834 году этот поэт выпустил сборник 'Volupte' ('Наслаждение'), который, вероятно, и вызвал резкий отзыв больной Фикельмон.}. Я продолжаю сильно болеть, дорогой Вяземский,-- неприятное это время, так как оно лишает меня радости видеть друзей. А вы один из тех, о ком я больше всего сожалею!' Да, приятельские записки, по-старому приятельские отношения. Сейчас у нас есть также иконографическое подтверждение того, что в 1834 году Долли интересовал Петр Андреевич. В своей новой книге Нина Каухчишвили опубликовала карандашный рисунок {Между с. 82 и 83.} -- портрет Вяземского, обнаруженный ею, по-видимому, во второй тетради дневника Дарьи Федоровны. Судя по очень крупной подписи рукой Фикельмон: 'Prince Wiasemsky, 1834', рисунок значительно увеличен. Если это работа самой Долли, что весьма вероятно, то приходится признать, что у нее были немалые художественные способности. Рисунок очень уверенный, можно сказать, профессиональный. Сходство передано отлично. Грустное, серьезное лицо князя, вероятно, отображает его душевное состояние перед отъездом за границу. Болезнь Пашеньки усиливалась... Около (не позднее) 26 июля 1834 года Пушкин писал жене из Петербурга: 'Княгиня (Вяземская.-- Н. Р.) едет в чужие края, дочь ее больна не на шутку; боятся чахотки. Дай бог, чтобы юг ей помог. Сегодня видел во сне, что она умерла, и проснулся в ужасе'. 3 августа он снова пишет Наталье Николаевне: 'Вяземские здесь. Бедная Полина очень слаба и бледна. На отца жалко смотреть. Так он убит. Они все едут за границу. Дай бог, чтобы климат ей помог'. Итак, отношения Фикельмон и Вяземского остались прежними... Нет, перестаешь верить этому, когда читаешь некоторые записки Фикельмон и особенно письма Вяземского к жене, отправленные в начале августа 1832 года. 'Сударь! Сударь! {Monsieur! Monsieur! -- единственное обращение к Вяземскому во всей нам известной переписке Фикельмон. Возможно, впрочем, что она решила пошутить.} -- пишет Фикельмон князю.-- Разве для этого нужно было столько доказательств и даже лести! Нужно было, если 'дорогой друг, сделайте мне удовольствие и пригласите моих друзей', я бы и так это сделала. Я вычеркнула Оболенских, потому что народа и так слишком много, но, ради вас, приношу себя в жертву'. Эта записка, видимо, относится к одному из больших балов в австрийском посольстве, скорее всего, зимой 1832/33 или 1833/34 годов {Зиму 1834/35 года Вяземские провели в Риме, где, как мы знаем, 11 (23) марта 1835 года скончалась их дочь Полина. Следующая зима была для их семьи траурной.}. Надо сказать, что такое сердитое послание хозяйки дома было бы неприятно для получателя и в менее избранном кругу. Долли к тому же, вероятно, знала, что Оболенские, за которых просил Вяземский, -- его родственники. Напомним, что в начале 1832 года Фикельмон, обрадованная возвращением Петра Андреевича из Москвы, писала ему по тому же поводу совсем иначе: '...предоставляю вам полную свободу в отношении выбора ваших протеже...' Быть может, приведенная здесь довольно нелюбезная записка -- отзвук серьезной размолвки между Фикельмон и Вяземским, которая произошла в августе так дружески начавшегося 1832 года. Приходится на этом небольшом происшествии остановиться подробнее. В
