– А-аа… – Витька махнул рукой. – Все равно я попал к дикарям. Больно надо.
Анука выпрямилась. Даже в темноте было видно, что у нее очень гордая поза.
– Хапы не дикари. Хапы самый сильный, самый умный род в саванне.
«Говори, говори, – печально подумал Витька. – Еще никто в жизни на отсутствие ума не жаловался. Все умные! И я хорош – чего я теперь делать-то стану?»
В пещеру полился розовый свет. Тьма отпрянула, ушла в углы, легла за камнями. Свет раскалялся, бурлил в проходе, падал сверху сквозь узкую щель сверкающим ливнем. В нем играла, переливалась вековая хрустящая пыль, сбитая с места потревоженными мышами.
Витька увидел сталактиты. В теплых лучах они казались влажными живыми клыками, а вся пещера разверстой горящей пастью. Витька увидел белые кости – остатки медвежьих пиров. Анука, она оказалась девчонкой с косматыми черными волосами, стояла на коленях посередине пещеры, смотрела на солнце и говорила голосом леса:
– Верхние люди не забывают людей земли. Анука соберет сладкие ягоды для людей неба.
На девчонке была леопардова шкура, тонкая шея схвачена ожерельем ярко-красных блестящих плодов. Возле смуглых коленок лежало короткое копье с острым каменным наконечником.
– Почему Я не благодарит верхних людей? Люди неба каждое утро зажигают большой огонь, чтобы согреть землю.
– Иди ты, – проворчал Витька. – Обыкновенное солнце. Светило. Раскаленные газы.
Анука вскочила. Закричала голосом быстрой реки:
– Пусть Я замолчит! Верхние люди, не слушайте Я, Я лишился рассудка.
Витька пожал плечами, сплюнул и почесался. При свете солнца девчонка выглядела не очень опасной.
– Дура ты. Тигра не побоялась, а солнца боишься.
Анука рассматривала его тревожными широко распахнутыми глазами. Потом она робко шагнула к нему, потрогала за рукав.
– Откуда Я взял такую гладкую шкуру?
– Сукно, – сказал Витька.
Анука кивнула.
– Я убил сукно и снял с него шкуру. Анука никогда не видела людей с такой серой кожей. Где живут серые люди?
– Сукно, говорю. Материя. Чего глаза выпучила? Материя обыкновенная.
– Хапы убили много врагов, – сказала Анука. – Хапы никогда не снимали шкуры с убитых. Такое у хапов не принято… К какому роду принадлежит Я?
Сам по себе вопрос не был ни злым ни ехидным, но Витька сразу почувствовал себя в ответе за все современное ему человечество.
– Я человек! – закричал он. – Человек я! А ты обезьяна, дура, макака!
Анука не обиделась, удивилась только.
– Почему Я кричит? Почему Я зовет обезьяну и дуру? Зачем Я надел эти копыта?
– Это ботинки! Что, ботинок не знаешь?
Витька сел, стиснул свою бедную голову ладонями. «Откуда ей знать ботинки». От этой мысли страх из Витьки совсем ушел. Вспомнил Витька, что не позавтракал сегодня. В глазах у него самопроизвольно возникли котлеты и яичница солнцеподобная.
– Ой, мама, мамочка, мама… – Витька вздохнул сокрушенно. – Проклятая ворона, не могла, что ли, предупредить? Я небось в первый раз, неопытный еще. А она, эта ворона окаянная, небось сто лет прожила, могла бы намекнуть, мол, не торопись – дело новое, необыкновенное. А она даже ириски отобрала. – Витька снова вздохнул – эх, жизнь! – и посмотрел исподлобья на доисторическую девчонку.
Анука стояла перед ним в вольной спокойной позе.
«Ишь ты, дикариха, а красивая. Если бы она у нас в классе училась, я бы, пожалуй, дружил с ней. Не то что Анна Секретарева с задранным носом».
– Чего глаза-то выпучила? – сказал Витька.
– Анука пойдет на охоту. Я умеет охотиться?
– Я умею читать про охоту.
– Что?
– Рисовать, – сказал Витька грустно.
– Что?
– Что я умею, тебе даже и вообразить недоступно в твоем темном мозгу. Приемник на транзисторах могу собрать.
– Это едят?
Витька поперхнулся и закричал:
