Родитель согласился.
Работая, он рассказал, что якорь занес на шестой этаж Герберт. Один. На спине.
— Лелькин одноклассник. Он в нее с пионерского детства влюблен. Здоровый, как автопогрузчик. В Первом медицинском учился. С третьего курса в армию взяли, в Морфлот. Думаю, это вредительство — студента-медика с третьего курса брать. Он же в армии всю латынь позабудет… Принес Герберт этот якорь чертов и у дверей поставил на площадке, чтобы Лелька каждый день его вспоминала. Думаю, тут Гербертова ошибка была. Соседская болонка Пиня, и без того стерва, стала на якорь писать. А раньше до первого этажа дотягивала — ни капли. Из другой квартиры сосед, малость подслеповатый, об якорь ключицу себе после получки сломал. В нашей квартире старуха живет, Авдеевна. Ей лень мусор свой на помойку выносить, она стала его за якорь запихивать в пакетиках. Вонь пошла. Дворничиха ногу рассадила. Сама виновата — нечего якорь лягать. Так бы и дальше шло, если бы сама Лелька не разорвала об якорь колготки. Он же пупырчатый, задела ногой — и дыра с ладонь. Тут Лелька от злости и влюбилась в Славика Девятова. Лелька все делает от злости. У нее такая в натуре злость активного действия. Она и говорит Славику: «Если любишь, убери отсюда этот проклятый якорь». Славик Девятов, он же хиляк, конечно, хоть и в очках, но не Герберт. Говорит мне: «Прошу руки вашей дочери. Помогите мне якорь во двор стащить». Лелька-то, знаешь, учится в Текстильном. Может, хватит глины-то?..
Они набросали на каркас глину обильно. Алексей Степанович пообжал ее.
— А это кто будет? — спросил Родитель. — Тоже девка?
— Леля.
— Слушай, ты, наверно, не понял — не придет Лелька. Ставь стакан рому.
Но она пришла. Через несколько дней. Кутаясь в платок.
— Не пугайтесь, — сказала. — У меня под глазом синяк. Жуть. Внезапная холодина. — Леля подошла к скульптуре, обернутой мокрыми тряпками. Спросила: — Я?
Алексей Степанович кивнул. Поставил перед ней эскиз.
— Я надеялся на тебя.
— Меня Славик прислал. Родитель кричал, что я шлюха. Поставил синяк под глазом. Не злонамеренно — размахался… К вам побежал — убивать. Он задира… А сегодня Славик сказал: «Обманывать нехорошо». И вообще, он не видит ничего такого, что я вам позирую.
Алексей Степанович снял со скульптуры подсохшие тряпки.
— Ой, — сказала Леля и замолчала.
Алексей Степанович работал быстро. Скульптура была несколько меньше натуральной величины. Этот масштаб как бы разрушал стекло между неживой природой материала и живым глазом, как бы уменьшал каменный вес глины.
Есть такие мелодии, которые живут сразу во всех душах. Композитор не украл ни одного такта, ни одной паузы, а слушатели готовы поклясться, что знают эту мелодию с детства. И бабушки ихние якобы знали. Таким вот свойством обладала Леля…
Пальцы скульптора двигались, как бы уже привыкшие к ней, к ранящей нежности ее тела. И нужно было остановиться в тот единственный миг, после которого нежность переходит в жеманство, и умирает искусство, и остается лишь некий массив глины, обличающий мастера в старости и бесплодии.
В кухне Алексей Степанович долго остужал руки под краном и, остудив, долго мыл и растирал полотенцем.
— Леля, накрой скульптуру тряпками.
— Растрескается, — сказала она.
— Не робей. Я потом из лейки ее полью. Как накроешь, иди чай пить.
Леля казалась напуганной. Бывает такое великое изумление, что сродни ужасу.
Она прихлебывала чай и тихо, с длинными паузами говорила:
— Я почему к вам пришла. Думала, Славик узнает, что я вам позирую, и откажется от меня. И я снова стану ждать Герберта. Герберта легко ждать — он как будущее. А Славик — крутой поворот. Он — сегодня. Вы не находите, что жизнь того требует? Не находите?
После программы «Время» пришел Родитель.
— Современная молодежь, — сказал он. — И жених у нее такой же идиот.
Родитель подошел к скульптуре. У Алексея Степановича сжалось сердце: врежет кулаком по лицу — и все. Глина раздастся в стороны безобразной воронкой, и уже нельзя будет дальше рассчитывать на Звезду — он уже будет бояться.
Родитель стоял перед укутанной скульптурой. Шея его напряглась. Он потер лоб. Пробормотал:
— Лелька… И тряпками своими ты ее не скроешь. Бывало, сидит, уроки делает. К ней зайдешь, а она так к тебе и потянется, как котенок.
— Может, посмотрите?
— Ты что! Она ж голая. Она ж дочь…
Родитель отошел к стеллажам. Взглядом сосчитал танцовщиц.
— Чего они все в таких позах — не на носочках?
— Двадцатый век.
— Похабель. А чего мужиков мало?
— Неинтересно мне их лепить. Простые, как циркуль.
Родитель похмыкал, наверно соображал, похож ли на циркуль он. Наверно, ответ в его голове возник отрицательный.
— Ну, а таких, как я, лепишь?
— Леплю. Со звездой Героя. Лучше с двумя.
— Иди ты… А Лелькину статую как назовешь?
— Девушка.
Родитель хихикнул.
— Какая она теперь девушка. Раз у меня попросили ее руки, значит, беременная. Назови «Леля».
— Правильно. Назову «Леля».
— Герберта ты бы вылепил тоже. Он в порядке. Он тяжести поднимает… — Родитель подошел к окну, глянул на якорь и вдруг спросил с разгоревшимся интересом: — Скажи, куда картины деваются? Художников, наверное, тысяч сто, а картин в домах нету. Я когда по холодильникам работал — ремонт по абонементу — по квартирам много ходил. Или старинные висят — от дедушки, или эстампы. Когда новые — значит, сам хозяин художник или кто-нибудь из семьи. Но чтобы покупная — такого не попадалось. Не покупает народ. Ты кому своих балерин продаешь?
— В музеи, в театры, в другие учреждения. Через закупочную комиссию.
— За счет трудового народа. А вот я бы лично купил. Вот эту бы швабру. Я бы на нее шапку вешал.
— Прелестная балерина! Из труппы Бежара!
— Сколько за нее хочешь?
— Две тысячи.
— Отвалил бы. Жаль, нету. Ей-богу, отвалил бы.
А через две недели Леля вышла замуж за Славика Девятова и уехала жить к нему на Васильевский остров. На прощание она зашла к Алексею Степановичу. Сидела долго и все смотрела в окно.
Потом к Алексею Степановичу пришла дочь. Тоже долго смотрела в окно.
— Папа, спасибо тебе за мастерскую.
— Ты это мне говорила.
— Тогда по долгу вежливости. Сейчас — как родная.
Алексей Степанович проглотил комок в горле.
— У меня ребенок будет, — сказала дочь. — Если бы не мастерская твоя, Ступенькин бы от меня ушел. — Ступенькиным она называла мужа за пристрастие к незатейливой диалектике.
— Я рад, — Алексей Степанович закашлялся. — Как работа?
— Светает, — сказала дочка. — От солдата я отказалась. У нас не государство — мемориал. Ступенькин будет лепить — он трепетный.
— Во всех странах есть мемориалы.
