берет кисточку и медленно выводит каллиграфические строки. Потом, позже, она запишет это стихотворение на лучшей бумаге и повесит в своем доме. Чтобы смотреть на него иногда. На самую невозможную из всех надежд.
Император встает, его высокая фигура заслоняет свет. Он небрежно сбрасывает на пол свой пышный, затканный золотом кафтан, оставшись в легкой шелковой рубашке и просторных штанах. Сейчас он кажется О-Лэи ближе… чуть-чуть. Она может даже осмелиться коснуться его…
– Такие минуты мне особенно дороги, – говорит он, рассеянно устремив взгляд туда, где царствует заходящее солнце. – Минуты, когда знаешь, что есть нечто превыше всего. Солнце – повелитель императоров.
Он смеется. У него молодой, мальчишеский смех. Ему нет и двадцати пяти лет.
О-Лэи смотрит на него сияющими глазами. Все, что ей позволено, сейчас и всегда.
– Я думал о том, что сказано сегодня, маленький О-Эхэй. – Его лицо грустнеет, он обращается к ней, как к женщине. – Ты несчастна здесь со мной? Ты боишься? Я часто вижу страх в твоих глазах, они не умеют лгать… – Он подходит, берет ее лицо в ладони. – Быть может, тебя следует выдать замуж? Считается, что этого хотят все женщины?
– Я не хочу! – О-Лэи пытается справиться с непослушными губами.
– Тогда как мне сделать тебя счастливой, О-Эхэй? – Император участливо наклоняется к ней.
– Позвольте… позвольте мне быть рядом, мой господин, – удается ей выговорить, в горле стоит комок.
– Я и так не отпускаю тебя ни на шаг. – Шуань-ю отпускает ее. – Рри даже вздумал ревновать. Это… утомляет. Так что же мне делать с Ургахом? – Он резко меняет тему, так резко, что О-Лэи вздрагивает. Чтобы скрыть замешательство, она вновь наполняет пиалу императора.
– Небо посылает мне предостережение от неверного совета, – продолжает император, расхаживая по комнате. – Как же мне угадать, какой из них неверен?
– Мой господин мудр… – бормочет О-Лэи. Император поднимает бровь.
– Что я слышу? Ты учишься быть придворным, мой маленький О-Эхэй?
О-Лэи опять проваливается в липкий, тянущий страх. Как она посмела мечтать о том, что он будет нуждаться в ней? Что однажды взглянет иначе, чем на игрушку?
– Избежать неверного совета можно, если поступить по-своему, – нерешительно говорит она. – Так, как хочется. Как кажется верным.
– О, мудрый совет, – ласково смеется император. – Не является ли он тем самым неверным советом?
– Быть может… – роняет она еле слышно.
Император опускается на широкое ложе, застланное покрывалами. Оно предназначено для отдыха, не для сна. На стенах вокруг него вытканы фениксы – символ мудрости. Их золотые круглые глаза смотрят без всякого снисхождения. За которой из стен сейчас прячутся соглядатаи?
Он подзывает ее, и О-Лэи бесшумно подходит и осторожно садится на краешек ложа. Сердце Срединной кладет голову ей на колени и смотрит на нее снизу вверх. У него красивые густые ресницы, кожа век отливает легкой голубизной.
– Быть может, из множества советов твой окажется самым мудрым. Падме говорил, что устами ребенка в мир приходит истина.
О-Лэи очень трудно сосредоточиться, когда он так смотрит на нее.
– Я не смею советовать в столь важных делах, – говорит она, задыхаясь, в то время как пальцы императора играют белым пояском ее халата – На память приходит история из «Весен и Осеней», когда к князю Дэ прислали просьбу о подмоге одновременно два сражающихся княжества – Вэ и У.
– И как поступил князь Дэ? – лениво спрашивает император, растягиваясь во весь рост и устраиваясь на ее коленях поудобнее. Пиала с вином перекочевывает ближе, он время от времени пригубливает золотистую жидкость.
– Князь Дэ послал подмогу в оба княжества. – О-Лэи чувствует себя чуть-чуть увереннее, потому что именно в молчании она начинает задыхаться. – С наказом сеять раздор в рядах обеих армий. Когда же армии перешли в решительное сражение, люди князя Дэ нарушили свои позиции и отошли, смешав задуманные маневры и вынудив противников сражаться в невыгодных для обоих условиях. А когда обе армии обессилели, они одержали быструю победу над ними. В комментариях историка Вань Куна это называется «Сидя на холме, наблюдать за сражением тигров».
Глаза Шуань-ю вспыхнули. Восхищенно улыбнувшись, он приподнялся и звонко чмокнул ее в нос. От неожиданности О-Лэи потеряла равновесие и упала навзничь. Сильные руки императора приподняли ее, глаза цвета корицы оказались напротив.
– Клянусь, я сделаю тебя своим советником, мой маленький О-Эхэй! Если завтра кто-то предложит мне совет более разумный, он воистину будет гением!
– Я думаю, завтра моему господину предложат свои советы люди, куда более сведущие в делах, чем я. – О-Лэи вся светится от его похвалы.
– Зато ни один, более не преследующий своих интересов, – отвечает император.
Теперь его голова лежит у нее на животе, одежды обоих в беспорядке. Глядя в потолок, они поочередно вспоминают истории из «Весен и Осеней». О-Лэи счастлива так, что все ее тело будто купается в потоке света.
Наконец, во время ее длиннющего рассказа о странствиях императора Сэмму она чувствует, как дыхание Шафранового Господина выровнялось, однако не смеет потревожить его и продолжает лежать – это самая долгая и самая счастливая ночь в ее жизни, все равно не уснуть. Ей хочется умереть вот так, прежде чем в окна прольется свет нового дня, в котором он никогда не полюбит ее. Потому что императоры, как боги, не могут любить смертных.
Утром их найдут евнухи – в виде, далеком от безупречности. Уже к вечеру И-Лэнь по секрету шепнут, что император, похоже, соизволил снизойти до этой маленькой пигалицы, ее дочери. Но еще до того О-Лэи, наполненная до краев своим счастьем, стоя чуть позади императора, услышит, как на вопрос о том, как поступить с Ургахом, распорядитель внутренних покоев рассказывает историю князя Дэ.
Глава 11. Сад желаний
И вот сейчас, на излете лета, когда здесь, в горах, ночи уже стали холодными, а ледники Падмаджипал белыми языками поползли вниз, Горхон смотрел на величественную вершину из окна ее комнаты. Сама Ицхаль, накинув на голое тело свою бесформенную рясу и от этого ничуть не став менее красивой, молча сидела в своем кресле настоятельницы.
– Ну что, жрец, – холодно прозвучал ее голос, – ты доволен?
Не этого он тогда ожидал, не этого. Хотя если спросить, а чего же именно, Горхон бы не смог ответить что-то определенное. Ему просто, как ребенку, вдруг захотелось обрести над ней власть.
Он обрел ее. Его не зря прозвали цепким. Он кое-что шепнул ей на ухо во время Бон – Дня Ста Восьми Печалей, который празднуют в Ургахе в конце весны. Кое-что, что он узнал, погрузив волос, найденный на ее подушке, в некий магический раствор. Он с удовольствием смотрел, как бледнеет ее лицо.
– Чего ты хочешь? – прямо спросила она его тогда. Холодная, блестящая, несгибаемая, как княжеский клинок. Горхон тоже не стал церемониться и объяснил это ей грубо и недвусмысленно. Что он с ней хочет сделать. И где.
Как он и ожидал, первую атаку княжна выдержала достойно. Смерила его взглядом, тонко усмехнулась и удалилась, ни слова не сказав. Горхон не торопился. Ему нравилось дразнить ее. Умело манипулируя Ригванапади, которому он внушил мысль, что Ицхаль, напротив, следует приблизить к себе, чтобы отбить у заговорщиков охоту обращаться к ней, Горхон получил великолепную возможность наблюдать за ее скрытой яростью. Давно он уже не получал такого изысканного интеллектуального наслаждения. Ригванапади, раз за разом вызывая ее во дворец, сам толком не знал, о чем же с ней разговаривать, и эту функцию взял на себя Горхон – жрец вполне владел искусством сплести тонкую паутину из вроде бы случайно оброненных слов, полунамеков, полуугроз, чтобы даже совершенно непричастный человек почувствовал бы себя в опасности. Что же говорить о ней, с самого детства привыкшей опасаться предательства?
Ее выдержка была великолепна. Горхон даже не знал, что больше ему нравится – дразнить ее или ею
