проносились мимо, задевая ее тело теплыми мягкими перьями. Иногда далеко впереди, на сияющем троне, она видела самого Падме, и бог улыбался ей безмятежно и загадочно.
Приходить в себя было невыносимо. Поначалу ее жег стыд – быть выставленной напоказ в железной клетке, ловить равнодушные или – еще хуже! – испуганно-сочувственные взгляды. Справлять свои надобности тут же. Хрипеть пересохшим горлом, ловить снежинки растрескавшимися губами.
Да, она была туммо. Но и у туммо есть предел, за которым согревающий тело внутренний огонь угасает. Одно хорошо – все выделения из ее тела прекратились, и уже давно. Снег оседал на ее волосах и не таял. Она не шевелилась днями, и несколько раз ее тыкали рогатиной, чтобы узнать, жива ли она еще. Кровь почти не текла из ран, став густой и вязкой, тоже будто замерзнув.
Мысли покинули ее, растворившись в слепящем свете. Приходя в себя, она равнодушно и бессмысленно смотрела, как на площади мельтешат человеческие фигурки в красном – меняется караул. Иногда приходил разодетый мрачный человек, говорил ей что-то, брызгал слюной. Слюна, попадая на ее тело, обжигала. Ицхаль не могла ему отвечать – слова и поступки окружающих сливались и рассыпались на мелкие кусочки, собрать которые в осмысленную картину требовало от нее слишком больших усилий.
Она еще кое-что улавливала, когда однажды ночью пришел человек с чашкой. Ицхаль не смогла сама поднять руки, и поэтому, просунув руку сквозь прутья клетки, он приложил чашку к ее губам. Вода была горькой.
Человек приходил еще несколько раз – Ицхаль не могла бы сказать сколько. Была темнота и горячие пальцы у ее губ. Бессмысленный шелест слов, мучительное усилие, чтобы сделать глоток. И снова сны.
В самом ярком из них из белого света появлялся всадник на черном коне с неразличимым лицом. Он летел к ней во весь опор, но почему-то никак не мог до нее добраться. Ицхаль протягивала к нему руки, пыталась бежать, но увязала в глубоком снегу. Ей казалось – только бы увидеть его лицо, посмотреть, каким стал ее мальчик. А потом она позволит колышащемуся белому свету наконец-то вспыхнуть в ней на весь остаток времен.
Юэ знал, что совершает самую большую в своей жизни глупость. Но не мог не совершать ее. Его хватило на пять дней. Пять дней – с того момента, как князь назначил куаньлинов в охранный караул вокруг клетки, – Юэ смотрел на обнаженное тело женщины и клялся себе, что он не может ничего изменить, что если он поможет ей, то только затянет ее страдания. Спасти ее он тоже не может – если он ее выпустит, он сам займет ее место в этой клетке. Оставалось смотреть, а смотреть было невыносимо.
Наконец после третьей ночи, проведенной без сна, Юэ взял чашку, налил в нее теплой воды и вышел. За час до рассвета его караульные клевали носом. Юэ знал, что уже сейчас в караул назначают сильно провинившихся людей – никто из куаньлинов не хотел в этом участвовать. Если они и удивились, когда их командир принялся поить впавшую в забытье пленницу, то никто из них и глазом не моргнул. Ицхаль не сказала ни слова. Чего он ждал? А что, если бы она попросила спасти ее? Смог бы он отказать?
На следующую ночь он пришел снова. И снова. Проклиная свою слабость, – Юэ ведь понимал, что только затягивает страдания женщины. Однако каждое утро, просыпаясь и выходя на площадь, он видел, что она еще жива, – и радость была горячей, словно бы она была его родственницей.
Князь выделил ему комнату в своем дворце. Только ему. Большинство куаньлинов остались в монастыре и откровенно скучали – ни тебе выпивки, ни женщин. Юэ приезжал и беседовал со своими командирами раз в два-три дня. Возвращаться приходилось в темноте, но Юэ старался следовать этому неукоснительно. Тем более что князь начал вызывать в нем неконтролируемое раздражение. И за это жалкое подобие мужчины умерло столько людей?
Первая его встреча с настоятелем монастыря после всего случившегося была знаменательной. Юэ приехал через двенадцать дней после того, как Ицхаль Тумгор поместили в клетку. Он теперь все почему-то отсчитывал от этого события. Настоятель послал на ним, что было в принципе удивительно. Юэ нашел его одного, в своих покоях – большой, холодной, скудно обставленной комнате с окнами, выходящими на восток. Старик сидел босиком на каменном полу, и Юэ подумал, что, быть может, Ицхаль жива потому, что жители этой страны привычны к холоду. Ни одна куаньлинка не протянула бы столько.
После официальных приветствий Юэ, подозревавший, что ему будут жаловаться, осведомился, не принесли ли его воины какого-либо ущерба монастырю. К его удивлению, старик ответил отрицательно и заулыбался. Юэ растерялся, так как других целей для его визита явно не находилось. Впрочем, настоятель так не считал. Прижмурив набрякшие веки, он расспрашивал Юэ об обычаях куаньлинов, о жизни в Нижнем Утуне, о землях бьетов. Безо всякого подвоха – в вопросах был неподдельный интерес к организации жизни других народов, и Юэ обнаружил, что отвечает охотно. Они проговорили долго, и уже когда он собрался уходить, старый настоятель, покряхтев, выудил из своей рясы небольшой мешочек.
– Ты, когда снова пойдешь к ней, вот этот отвар ей давай, не воду, – проскрипел старик онемевшему Юэ.
– Откуда вы узнали? – наконец сумел вымолвить он.
Старые глаза распахнулись, в них мелькнуло что-то удивительно молодое, живое, насмешливое.
– А ты думал, монахи только гимны распевать могут? Или создавать тварюшек вроде тех, что решили исход битвы за Тэмчиут?
– А вы знали… знали, что это случится? – неожиданно для себя спросил Юэ.
Старик безмятежно кивнул.
– И это нельзя было предотвратить? – теперь Юэ злился.
– Не все, что кажется злом, злом является, – благостно изрек старик.
– Но ведь она умирает! – воскликнул Юэ.
– Мы все умрем, – спокойно сказал старик, и Юэ почему-то почувствовал, что сказал глупость: настоятель, вероятно, живет в ожидании смерти много лет.
– Да, но…
– Ты неплохой человек, военачальник Юэ, – неожиданно перебил его старик. – И можешь стать великим воином. Но великим воин становится только тогда, когда небо посылает ему великого противника. Иначе самый лучший воин поддается лености или зазнайству, как хороший меч без должной заточки. Быть может, Ицхаль Тумгор висит в клетке для того, чтобы ты встретил своего великого врага?
– О чем вы, отец? – Юэ растерялся.
– Увидишь, – невозмутимо ответил старик и развел руки в жесте прощания. Юэ не посмел спросить снова.
Происходило невозможное. Ицхаль жила. Юэ удавалось поить ее тем отваром, который ему дал настоятель. Прошло двадцать дней, тридцать… К площади стали стекаться толпы людей – посмотреть на нее, на это чудо. Приходили пастухи из ближайших деревень, ремесленники, монахи и служки – молчаливо осуждающая толпа, которая каждый день становилась все больше. На их лицах читались сострадание и восторг. Некоторые лица, особенно у мужчин, уже были откровенно злыми. Князь нервничал все сильнее. Он несколько раз приходил посмотреть на сестру, после чего запирался в своих покоях и не принимал никого. После смерти своего военачальника и главного советчика, этого жреца, он, видимо, потерял остатки доверия к кому бы то ни было. Юэ обнаружил, что князь вызывает его чаще остальных. От него требовалась вся тщательно культивируемая куаньлинская бесстрастность, чтобы не выдать того, что он на самом деле думает. Князь вызывал в нем острое отвращение.
А Ригванапади разрывался между страхом и ненавистью. Ицхаль прожила тридцать семь дней. Это превосходило все границы, а довериться теперь было совершенно некому. Князь вызвал Юэ.
– Ты должен положить ей в рот вот это, – приказал он, передавая ему шкатулочку с маленькими белыми шариками. – Моя дорогая сестра слишком страдает. Я не могу отступить от произнесенного приговора, но мне больно смотреть на нее. Сделай это сегодня же!
Юэ не сказал ничего, просто коротко поклонился, взял коробочку и вышел. Выйдя из дворца на площадь, он метким броском послал ее, словно снаряд, в ближайшую канаву. Выплеснул свою злость. Он воин, а не наемный убийца беспомощных женщин!
На землю опускались сумерки. Серая пелена, постепенно затягивающая сверкающую громаду Падмаджипал, обещала буран. Юэ с тоской подумал о том, как бы ему хотелось оказаться в отцовском доме, где самой большой из проблем было дослушать мать до конца. Но что бы ни случилось, отравителем он не будет. Возможно, ему надо составить доклад Бастэ: князь так или иначе поймет, что его приказ не выполнен, и его гнев обрушится на Юэ. Он вернулся в свою комнату и до глубокой ночи трудился, составляя
