Буржуазная газета «Эль Диа», которую нельзя было обвинить в приверженности к коммунистам, опубликовала 16 и 17 декабря две статьи, написанные в ироническом и довольно резком тоне.
В первой — «Умирающие от голода», она писала, что если Мелья умрет, то общество не будет иметь права заявить, что он «умер от голода», ибо ни одна личность до него не достигла такой человеческой цельности и мужественности. В другой статье, «Мелья и Арройито» [Арройито — это бандит, о котором в те дни взахлеб писали газеты], «Эль Диа» сетовала, что никто не вспоминает о героизме человека, «представителя современной молодежи, отказавшегося от материальных благ и почестей и вписавшего кровью свое имя в историю Кубы». Газета жаловалась, что «Арройито живет себе поживает в своей камере в Национальной тюрьме, что он такой же толстый, как и раньше, и пышет здоровьем, в то время как Мелья умирает от голода по своей собственной воле».
Семнадцатый день голодовки
Их было четверо. Они только что вышли из больницы. Все молчали, стараясь не смотреть друг на друга. Прохожие могли подумать, что эти юноши натворили что-то и червь раскаяния точил их души…
Уже больше часа, как ушли эти юноши, а Оливин все так же стояла, прижавшись к стене, и смотрела на него. Казалось непостижимым, что он еще жил. Никто уже не сомневался, что дни его сочтены, даже, может, часы… Но наверняка он сам не верил в свою смерть. С каким презрением он выставил этих студентов, бывших его однокурсников!
Накануне вечером после бурных споров, когда дело чуть не дошло до рукопашной, Федерация университетских студентов приняла решение: Мелья должен прекратить голодовку.
Четырех студентов делегировали в больницу, чтобы они уговорили Хулио Антонио выполнить решение федерации, но чем окончилась их миссия, уже известно. Днем раньше такая же участь постигла делегацию Ассоциации служащих Гаваны, которая решила «спасти» его: силой увезти из больницы.
Сейчас он лежит в своей обычной позе: на спине. И молчит. О чем он думает? Многое она отдала бы за то, чтобы узнать его мысли. Найдется ли в них хоть немного места и для нее? Она знала, что для Хулио Антонио интересы друзей и его дела всегда были выше своих собственных, даже выше интересов семьи. Семья! Была ли у них семья? Какая кубинская семья не имеет детей? А у них до сих пор нет. Первые роды были неудачными. Будут ли у нее еще дети? Говорят, что ребенок привяжет отца к дому. Если бы так… Вечно эти собрания, митинги, демонстрации, полицейские налеты и, наконец, тюрьма. Борьба за социальную справедливость? Но сколько можно бороться? Год, два, три… всю жизнь… Это страшно… Всю жизнь… Для него нет ничего страшного — всю жизнь так всю жизнь. А что же делать ей, тоже «всю жизнь»?
Легкий стук вывел ее из раздумий: в палату вошел дежурный санитар. Неужели уже надо уходить? Может быть, разрешат остаться на ночь? Но служащий уже делает ей знаки. Упрашивать — бесплодное занятие. Только не дай бог у Хулио повторится сердечный приступ, что случился под вечер. Это был первый приступ за все дни голодовки. Пульс стал пропадать со страшной быстротой, кожа под скулами втянулась, казалось, что в теле у Хулио не осталось ни кровинки. Если бы не доктор Альдерегиа, у которого сердце чуяло неладное и он прибежал в больницу на два часа раньше намеченного времени, кто его знает, чем бы все кончилось. Густаво успел и ее успокоить, чуть ли не силой вылив в рот горькую микстуру. Но доктор сам тоже поволновался. По глазам было видно, да и руки его выдавали: слишком быстро они двигались, слишком. Они спешили опередить смерть. И только, когда лицо и грудь Хулио Антонио покрылись легкой испариной и задрожали и раскрылись губы, Густаво первый, а затем и она поняли, что страшное осталось позади.
А сейчас нужно уходить. Если бы она была уверена в могуществе всевышнего, то всю ночь простояла бы в церкви, лишь бы до ее возвращения ничего не случилось. Но она знала, что на свете есть только единственная сила, способная поддерживать жизнь в теле этого человека. Это его дух. Все остальное сейчас было бессильно.
Восемнадцатый день голодовки
Утро было обычным. Вошел санитар, ленивым движением сунул в рот больного термометр, сделал вид, что прибирает палату, затем вытащил термометр, записал на сером квадратике бумаги и, оглянувшись через плечо на лежащего, вышел. Так начался день.
Вскоре пришла Оливин. Она не произнесла ни слова. Только ласково, еле касаясь кожи, отерла пот с лица.
— Не волнуйся за меня…
— Я ничего… Ты вправе поступать так, как велит тебе твоя совесть, — губы ее дрогнули.
— Ну вот, — медленно протянул он. — Успокойся, пожалуйста, — и слегка сдвинул свою руку, словно пытаясь положить ей на колено.
Оливин судорожно схватила ее. Как немощна сейчас эта сильная рука…
— Я не буду… постараюсь, я знаю, тебе намного тяжелее, чем мне и всем нам. Ты выдержишь. Я буду все время около тебя..
Хулио Антонио ласково улыбнулся, и его пальцы шевельнулись, отвечая на рукопожатие.
Оливин захотелось говорить. Надо говорить, что-нибудь рассказывать, чтобы отвлечь его от тяжелых мыслей. Заставить его думать о другом. Но как это сделать? О чем?.. О политике? Нет, нет! И неожиданно для самой себя она произнесла:
— Ты знаешь, Росалия Бок тоже подписалась под петицией, посланной Мачадо, — сказала она и подумала: «Зачем это я?»
Когда-то в университете поговаривали о близости Росалии и Хулио Антонио, хотя близкие друзья Хулио Антонио знали, что это были просто сплетни. Так и получилось: в один прекрасный день все узнали, что он не разговаривает с Росалией. Истинной причины ссоры никто толком не знал. А дело было не в противоречиях амурного характера, как думали многие, а политического. Брат Росалии, тоже бывший друг Хулио Антонио, стал его политическим противником. Молодой Бок не разделял взглядов Хулио. В политических спорах сестра открыто поддерживала брата. Прямой и откровенный Хулио Антонио не мог дружить с человеком противоположных взглядов. Оливин вдруг стало горько и обидно за себя. Ведь она тоже не во всем согласна с ним, хотя и любит его и она его жена. Ей не по душе коммунисты, и он это знает. Она тоже за социальную справедливость, но она против убийств, кровавых революций. Всё должны решить образованные люди с помощью реформ. Но он верит в противоположное… Не ждет ли ее участь Росалии?
— Вот оно что… — медленно, словно продумывая каждое слово, пробормотал Мелья. — И она решила протестовать. Смотри-ка, так и в забастовщицу превратится, — улыбнулся он иронически.
— Знаешь, девочки они еще, эти студенточки с зубоврачебного факультета…
— Ничего, ничего, когда-нибудь и они нам помогут.
— За эту неделю в газетах было много протестов против твоего заключения и даже напечатали фамилии всех других арестованных руководителей рабочих.
— Ко мне уже заходили товарищи, много интересного рассказали. Сейчас готовят демонстрации по всей стране… Не я же один в тюрьме… Вот освободят…
Оливин смотрела на него нежно и даже жалостливо. Перехватив ее взгляд, он замолчал, а затем спросил:
— Ты, кажется, не веришь, что мы выиграем?
— Что ты, что ты! Прости меня, это я просто так… Что мы будем делать после того, когда ты вернешься домой?
— Что и раньше…
Ей захотелось крикнуть: «Не надо больше, Хулио! Я не хочу больше тюрем!», но она сказала:
— Ты знаешь, пришла телеграмма из Буэнос-Айреса. От имени жителей муниципалитет просит Мачадо о
