ливнем этих слов даже показался Марте меньше ростом. Вот каким, оказывается, бывает этот кот-мурлыка, женский угодник!
— Судить о делах царицы Евдокии я права не имею. Но волю государя чту, — сдержанно ответил Борис Петрович. — Бывало, московские цари и при живых женах себе новых цариц искали. Но только цариц, а не подруг зазорных.
— При европейских просвещенных дворах должность фаворитки в ранг государевой службы возведена! — с лукавой улыбкой заметил Меншиков.
— Стыд в какой ранг ни возведи, он все едино — стыд! — резонно заметил Борис Петрович. И добавил, скорее примирительно:
— Не мне с вами, Александр Данилыч, о государевых семейных делах судить да рядить. Наше дело — военное! Мне скоро к войску в Ливонию и Ингерманландию возвращаться, да и вам — тоже.
— Пора, пора… — рассеянно сказал Меншиков. Казалось, его мыслями на мгновение овладела жестокая музыка далекой войны. Мечтательный взгляд потомка литовских Менжиков скользнул по стенам, по потолку и плотно остановился в вырезе платья Марты. Та почувствовала, что от томительного женского стыда у нее пылают уши.
— Позвольте мне оставить вас, господин фельдмаршал! — обратилась Марта к Шереметеву. — Мне надобно похлопотать на кухне.
— Позаботься, голубушка, чтобы сварили крепкого кофию, — попросил ее Борис Петрович. — А потом к нам возвращайся!
— Непременно возвращайтесь, фрау Марта! — сладко промурлыкал Меншиков и обольстительно ей улыбнулся. Зубы его сохранили идеальную белизну, несмотря на изрядное количество съеденного.
Марта сделала реверанс и вышла из гостиной.
Но неукротимый Менжик настиг ее и на кухне. Властно отослал прислугу, как будто распоряжался в собственном доме, прошелся взад-вперед и вдруг бесцеремонно обнял Марту за плечи. Он наклонялся близко-близко, так что она снова чувствовала аромат его духов и еще — исходившую от него грубую, опьяняющую мужскую силу.
— Давайте я буду вашим поваренком! — проворковал царский любимец. — Вы увидите, какой отвратительный кофий варю я. Или хотите, я расскажу вам, как мы с мин херцем Питером, вернее, с царем Петром в лагере под Нарвой давили кофейные зерна в котелке рукояткой пистолета… Вы ведь любите военные байки, фрау Марта?.. Пани Марта?.. А, все едино! — Он жадно прижался влажными горячими губами к ее шее, чуть пониже темных локонов на затылке.
С Меншиковым было трудно совладать. Но в ту минуту, когда по неписаным законам бога Амура ей нужно было обернуться и встретить его губы своими устами, Марта вдруг очень живо представила себе Йохана. Любимого Йохана, который тоже рассказывал ей чудесные солдатские истории и так любил целовать ее! Марта вовремя проявила чудеса гибкости, выскользнув из крепких объятий Менжика, вырываться из которых силой было бессмысленно. В следующее мгновение у нее в руках оказался дымящийся кофейник.
— Умоляю вас об осторожности, Александр Данилыч, — предупредила она прославленного кавалера. — А то как бы горячий кофий не оставил на ваших дивных шелковых чулках безобразные черные пятна!
Меншиков не разозлился, а весело расхохотался. Про себя Марта отметила: он умеет достойно проигрывать, это делает ему честь. Если бы бедная девушка из Мариенбурга только знала, как она ошибается! Меншиков не умел проигрывать и не проигрывал никогда.
Когда экономка Шереметевых подала в гостиную большой серебряный поднос с кофейником и чашками, Меншиков, как ни в чем не бывало, устремился за ней. Марте казалось, что он жужжит вокруг нее, как пчела. Или как большущий мохнатый шмель… За столом экономку, правда, защищало присутствие Бориса Петровича, Михайлы Борисовича и Аннушки — поэтому Марта старалась держаться поближе к фельдмаршалу и его домашним. Меншиков сидел у Шереметевых долго, вел нескончаемые беседы о доверенной ему «мин херцем Питером» постройке нового города с морским портом и корабельной верфью в устье Невы. Рассказывал Александр Данилыч интересно, весомо, красочно. Марта, несомненно, восхищалась бы его рассказом о величии планов московского царя, если бы это повествование не перемежалось чрезмерно откровенными комплиментами в адрес фрау Крузе.
Когда Меншиков наконец решил уйти, то, прощаясь, задержал руку Марты в своей и что-то быстро вложил экономке в ладонь. Она разжала руку только тогда, когда этот человек, заставивший ее сердце биться чаще обычного, сел в свои сани и скрылся в ночной мгле. На ладони сияло кольцо — золотое, с изумрудом — видно, снятое с его собственного когтистого мизинца. Марта хотела отдать кольцо Борису Петровичу, но тот не принял и сердито сказал:
— Не нравится подарок, так выбрось! А меня этим более не обременяй…
Старику явно хотелось поскорее уединиться со своим сыном и без посторонних глаз поговорить о чем-то важном. С собой в кабинет они захватили сулею вина, а остатки барской трапезы были отданы на разграбление денщику Порфиричу и другим слугам.
Аннушка тоже от кольца отказалась, но и что делать с ним — не посоветовала. Только смотрела как- то странно: словно бы и завидовала, и сочувствовала одновременно.
Выбросить подарок Менжика Марта не решилась — все-таки слишком дорогая безделица! Но и на палец не надела. Решила отдать Меншикову при случае. Спрятала кольцо в шкатулку в своей комнате и позабыла о дорогой игрушке. До времени. Пока время или случай не изменили ее судьбу окончательно и бесповоротно.
Глава 3
ПРИКАЗ ВЕЛИКОГО ГОСУДАРЯ
Борис Петрович Шереметев мрачно мерил свой кабинет тяжелыми шагами. Кустистые брови фельдмаршала были гневно сдвинуты к переносице, сильные руки сжаты в кулаки… Сейчас он отчетливо, как никогда, чувствовал собственное бессилие перед изменчивой и превратной царевой волей. Он, многоопытный полководец, старый дипломат, человек честный и прозорливый, был так же ничтожен перед грозным царским именем и отданным этим именем приказом, как и последний холоп в стране. Так уж заведено исстари: есть бояре и дворяне, попы и епископы, мещане и крепостные мужики, одни из них владеют и повелевают другими, а перед ликом царевым — все равно смерды и рабы! Повиноваться, не рассуждать и благоговейно принимать волю великого государя, какой бы она ни была — вот общий удел всех его подданных!
Царские приказы бывали разумны и полезны, и тогда Борис Петрович повиновался с гордостью, чувствуя себя причастным к большому делу. Но слишком часто бывали они продиктованы горячечным, вспыльчивым нравом Петра Алексеевича, лукавыми советами его наушников-наперсников, таких, как давешний Данилыч-Менжик! Вот и сегодняшний срамной и постыдный приказ пришел, облеченный в учтивую, но не терпевшую возражений просьбу, слетевшую с сочных губ Алексашки Меншикова. Не будь этот Меншиков лучшим другом и советчиком царя, даже умудренный годами и опытом Шереметев вспылил бы и сам бы погнал охальника со двора в три шеи! Меншиков требовал ни много ни мало, а отдать ему Марту — экономкой в его новый дом, только что построенный в далеком и гнилом невском Санкт- Питербурхе. Мол, надобна ему для обзаведения пристойного двора домоправительница расторопная, честная и непременно европейского воспитания, дабы не стыдно было именитых иноземцев по государевым делам в этом доме принимать! Говорил Алексашка складно, приводил весомые резоны, мол, все для пользы государственной, для авантажности дома его перед людьми полезными, в политесах искушенными. А в глазах при этом плясали такие наглые похотливые бесенята, что слушали Борис Петрович и сын его Михайло Борисович и не верили ни единому слову. Ссылался подлый Алексашка на самого государя Петра Алексеевича — мол, уже успел снестись с «мин херцем», и царь Петр его смиренную пропозицию всемерно поддержал.
Приказал-де великий государь перевести ливонскую пленницу Марту Крузе экономкой в дом
