девку-то приневолил? Полюбилась, не иначе!
Царь захохотал, а Меншиков, уморительно всхлипывая, заметил ему в тон:
— Так, подумал я, вдруг ты, мин херц, сей сладостный плод вкусить пожелаешь? Должен же твой холоп Алексашка прежде спробовать? Для твоего бережения! А вдруг она — отравленная?
Царь захохотал еще пуще, и Меншиков ехидно захихикал, совершенно довольный тем, как ему вновь удалось ловко ускользнуть от царского гнева. Только Марте вдруг стало не до смеха. Волна мучительной обиды за свою невольничью долю и разбитое счастье вдруг охватила все ее существо.
— Да, я отравлена, Ваше Величество! — горько воскликнула она. — Отравлена навсегда тем злом, которое учинили вы мне, превратив в руины мою жизнь и мой край, несчастную Лифляндию! Ибо ваши войска рассеяли по свету или убили тех, кого я любила, а ваши люди сожгли в моем сердце все, во что я верила.
Смех Петра вдруг перерос в какой-то сдавленный булькающий хрип. Глаза царя страшно выкатились, так, что стали видны желтоватые белки, пронизанные красными венами. Он побагровел, посинел, судорожно рванул с шеи галстух и лишь потом вновь обрел дар слова.
— Девка!.. Как могла посметь?! — зашипел царь, словно ярость душила его. — Моей волей!.. Моей правдой!.. Война!.. Карл Шведский со всей силой!.. Стратегия!.. Тебе не понять!..
Он вдруг нетвердо шагнул к Марте вплотную, то ли с угрозой, то ли с мольбой о помощи, и она почувствовала, как гнев сжигает изнутри, разрушает этого мощного и неудержимого в своих порывах человека. Воспитанница пастора Глюка вдруг поняла, что нужно сделать, чтобы смирить ярость азиатского владыки. Она вспомнила, как давным-давно, в другой, такой счастливой жизни, в Мариенбургской кирхе пастор Глюк исцелял бесноватого. Тогда пастор коснулся головы несчастного Петера руками, слегка сжал виски, потом прочитал молитву… Марта закрыла глаза и, повторяя про себя Pater Noster,[36] ласково коснулась руками жестких черных волос русского царя. Она сразу же почувствовала испепеляющую силу его гнева, но не испугалась, а стала легкими движениями массировать царю виски, повторяя слова молитвы.
Меншиков замер, ожидая неизбежного конца. «Теперь точно, голову отрубит и мне, и ливонке этой! — пронеслось в его хитроумной голове. — Как только в себя придет, тут же и ее, и меня — в пыточную, а потом и на плаху! И ведь не сделаешь уже ничего… Зачем только я, дурак неуемный, решил ему чухонку эту показать?! Угодить хотел, а вот как оно вышло!»
Но Петр молчал и позволял чудодейственным ручкам фрау Марты бродить по его неухоженной шевелюре. Происходило что-то неслыханное, удивительное, то, чего никогда не случалось при русском дворе раньше. Ливонская экономка сумела смирить гнев царя. Когда Марта устало опустила руки, Петр благодарно улыбнулся ей. Меншиков много лет не видел на лице царя такой ласковой и умиротворенной улыбки. Со дня смерти царицы Натальи Кирилловны, которая одна умела смирять гневные порывы любимого сына Петруши.
Некоторое время все трое молчали. Марта — устало, Меншиков — недоумевающе, Петр — с благодарным удивлением.
— Где научилась искусству сему, красавица? — ласково спросил царь.
— У приемного отца моего, пастора Глюка, — ответила Марта.
— У Эрнста Глюка? — переспросил Петр. — Достойный человек и большой учености. Знаю я его. В Москве он нынче. Гимназию по моему приказу устраивает. А к этому плуту как ты в дом попала?!
— От господина фельдмаршала Шереметева он меня взял, — объяснила Марта.
— Силой или обманом взял? — по-деловому поинтересовался царь.
— Неважно как, государь. Но прошу не карать его.
— Ладно, кудесница, уважу тебя, — пообещал царь. — Хоть и зря ты за Алексашку просишь. Пороть его надобно, шкуру со спины содрать — для пользы дела! Все никак не соберусь. Люблю его, шельму… А к Шереметеву в дом как попала?
— Я пленная, — объяснила Марта. — Взята под Мариенбургом.
— Ты — мужняя жена? Или вдова?
— Вдова она, мин херц, — вмешался Меншиков. — Вдовее не бывает! Мужика ее, шведского солдата Йохана Крузе, наши на осаде Мариенбурга угробили!
— Опять ложь! — воскликнула Марта. — Йохан жив! Только я о нем ничего не знаю! Я его жду.
— Ну и жди, кудесница! — весело посоветовал Петр. — Только жданки не прожди! Что, за стол с нами сядешь?
— Теперь сяду, Ваше Величество, — согласилась Марта. Этот безумный, но в чем-то привлекательный человек уже не был ей страшен.
— Да как зовут тебя, мариенбургская пленница? — поинтересовался Петр.
— Мартой… Мартой Крузе.
— Ты немка-лютеранка?
— Я католичка. Отец мой, Самойло Скавронский, был из Литвы.
— И что же, пастор Глюк не велел тебе принять лютеранство? — спросил Петр.
— Он уважал мой выбор, — объяснила Марта.
— Если решишь православную веру принять, — решил за нее царь, — станешь Катериной. Нравится мне это имя. Крестницей моей будешь!
— Позвольте мне остаться в вере родителей, Ваше Величество! — попросила Марта.
— Ну ладно, ладно, коли упрямица такая, — неохотно согласился царь. — Будет у тебя еще время над этим поразмыслить. А пока — кофию завари нам, да покрепче! Да снедь вели на стол нести, какая в доме есть! Проголодались мы с Данилычем!
Глава 8
НЕЖДАННЫЙ СОЮЗНИК
Наутро после этой роковой встречи Меншиков, опасаясь гнева царя, сам отсчитал Марте немалую сумму «на обзаведение собственным хозяйством и домом». Сдержанно поблагодарив Александра Данилыча, Марта сказала, что рада будет купить на эти деньги собственный домик и немного земли — но не в России, а на родине, в Ливонии.
— Ишь куда собралась? — с неподдельным удивлением сказал ей на это Меншиков. — В твоей Ливонии война идет, а ты — военнопленная. Тебе туда дорога заказана.
— Тогда — куда угодно! Только отсюда подальше…
Услыхав такие слова, Александр Данилыч крепко призадумался и, ссылаясь на военные надобности, наличные деньги у Марты отобрал, в тот же день отправил ее под надежной охраной на Москву, где купил своей несостоявшейся любовнице небольшой домик и велел там поселиться. Днем и ночью дом сторожили молчаливые слуги Меншикова, и они же на почтительном отдалении следовали за Мартой, стоило ей ступить за порог. На вчерашнюю ливонскую пленницу «положил глаз» сам государь, и верный Алексашка не желал опростоволоситься повторно, упустив столь ценную особу. Так Марта окончательно поняла, что из России никуда уехать не сможет. Путь домой ей преграждала воля царя, пожелавшего навещать бывшую меншиковскую экономку в ее новом доме и даже отпускать Марте из казны жалованье.
Пока же изредка заходил только сам Меншиков, наезжавший в Первопрестольную по своим надобностям, и с изысканной вежливостью осведомлялся, всем ли она довольна. Однажды Марта не выдержала и оскорбленно заявила Александру Данилычу, что царской любовницей и содержанкой она никогда не станет. На это тот совершенно спокойно, без обычной своей лукавой и двусмысленной улыбки, объявил, что великий государь «покамест нанимает ее не в любовницы, а в лекарки». Мол, она так поразила Петра Алексеича своим искусством врачевания, что царь желает постоянно видеть ее подле себя. Когда ему понадобится, он будет приезжать в уединенный московский домик, чтобы Марта снова смогла успокоить и умиротворить его воспаленную голову, облегчить его душевные муки.
— Что же это за муки? — спросила Марта у Александра Данилыча.
— Власть на него давит, пани Марта, — неожиданно печально ответил царский наперсник. — А
