Морозными зимними ночами, когда Марте было зябко и не хотелось не то что выйти во двор, а даже отворить окно, она долго сидела при свечах в маленькой гостиной этого пустынного дома и ждала… Да, она научилась ждать этого странного человека, который появлялся внезапно, грубовато шутил или устало бранился, приветливо улыбался или хмурился, приказывал накрыть на стол и сварить кофий, пил и ел вместе с ней, а потом — без всяких объяснений — опускал ей голову на колени и просил: «Погладь, Катюша, меня по голове, как матушка, царица Наталья Кирилловна гладила». Или: «Ты уж, Катя, помоги, сними камень с души!» «Я не Катя, я — Марта!» — неизменно говорила она тогда. «Ты царя слушай, кудесница, — отвечал он. — Будешь Катей! Когда православную веру примешь».
Петра успокаивал сам звук голоса Марты, а ей казалось, что перед ней огромный зверь, похожий на косматого русского медведя. Она усаживала царя около себя, потом брала его за голову и слегка почесывала. Эта простая процедура производила на царя поистине магическое действие — он засыпал за несколько минут. Чтобы не нарушать его тревожный и тяжелый сон, Марте приходилось сидеть неподвижно в течение нескольких часов. Она или думала о чем-то своем, вспоминала Мариенбург, любимого Йохана, былые, невозвратные времена, или тихонько напевала немецкие, польские и малороссийские колыбельные, которые слыхала от матери и отца. Через два или три часа царь просыпался свежим и бодрым, шутил, называл Марту «своим лучшим лейб-медикусом», оставлял ей деньги — на провизию, на кофий, на наряды — и уезжал. За все это время он ни разу не пытался даже поцеловать ее, и Марта начинала думать, что ему это вовсе не нужно. Многие любители сплетен в старой Москве и новом Санкт-Питербурхе Марту уже объявили новой Анной Монс, тайной женой царя, а они даже не были близки. Иногда Марта признавалась себе в том, что она об этом жалеет.
Она не то что забыла Йохана, вовсе нет! Но Петр Алексеевич — этот странный, в чем-то зверски жестокий, а в чем-то великодушный и на редкость проницательный человек — становился Марте все ближе и ближе. В царе уживались два человека: один — гневный и злой, другой — веселый и искренний. Слушая вечерами его исполненные грубоватого юмора остроты, Марта думала, что этот весельчак и забулдыга не мог собственноручно рубить головы несчастным стрельцам или пытать сводную сестру — царевну Софью. Но когда уже через несколько минут, после какой-нибудь брошенной Мартой неосторожной фразы, глаза Петра наливались гневом, а лицо непоправимо искажала судорога злобы и ненависти, она думала: «Такой мог, всё мог — и пытать, и казнить…»
Однако Марта не боялась его страшного, темного лика. Наверное, потому, что слишком хорошо знала — у этого человека есть лик светлый. Надо только пробудить светлого человека от духовного забытья, вернуть его к жизни и отбросить темного подальше, да так, чтобы пореже возвращался! Марта становилась за спиной у царя или подходила к нему вплотную, брала его тяжелую, горячую голову с жесткими черными волосами и легкими, ласковыми движениями касалась висков Петра. И это, слава Господу и Пречистой Божьей Матери, помогало: темный человек исчезал, а светлый возвращался.
Но, главное, Марте было очень интересно с Петром — точнее, с его светлым человеком. Второго, темного, петровского двойника Марта не боялась, но всерьез опасалась. Опасалась того, что в самый неожиданный момент этот черный человек вырвется наружу и разрушит тонкие симпатические связи, которые возникли между Мартой и Петром Алексеевичем. Черного человека нельзя было любить, он не внушал Марте ни уважения, ни приязни, а только отвращение и изумление, как темная пропасть, в которую не стоит заглядывать. Но светлый человек, живший в Петре, был не просто умен, а гениален, не просто проницателен, а на редкость прозорлив, не просто смел, а удивительно крепок духом. Марта любила пускаться с Петром в долгие, откровенные беседы, слушать его рассказы решительно обо всем — мореплавании, строительстве крепостей и кораблей, путешествиях по Европе, «морских картинах» — полотнах европейских художников на морские темы. Петр вызывал у Марты не меньший, а, может быть, и больший интерес, чем пастор Глюк в далекие, светло и нежно любимые мариенбургские дни. Она видела в Петре человека, в чем-то более взрослого и проницательного, чем она сама.
Йохана Крузе она любила, как любят ровесника, а к Петру начинала относиться, словно ко второму отцу. Ее властно притягивала сила его духа, неукротимого и полного страстей, нравился его порой добродушный, а порой — едкий юмор, нравилась даже его манера брать ее за подбородок и пристально заглядывать в глаза. Меншиков, при всей своей гибкости и недавно обнаруженной ею серьезности, был на удивление легковесен, словно красивый клинок из дамасской стали. Царь же — тяжел и суров, как камень- утес, недаром его назвали Петром, ведь на арамейском древнем наречии это слово означало именно камень! Однако камень его духа словно хранил в себе солнечные лучи. И лучи эти порой вырывались наружу в его по-мальчишески задорных шутках и в ласковых словах, обращенных к ней. Тогда она начинала видеть в Петре не только старшего по возрасту и духу, более проницательного и волевого собеседника, но и мужчину, у которого порой хотелось попросить и помощи, и защиты.
Любила ли она Петра так, как Йохана? Нет, совсем по-другому, но все же начинала любить. Порой Марта проклинала себя за эту все более и более усиливавшуюся симпатию. Но ей совершенно не к кому было больше приклониться, не у кого искать спасения! Пастор Глюк не раз заезжал к ней в уединенный московский дом, однако он и сам выглядел подавленным и несчастным. Что-то непоправимо сломалось в пасторе после падения Мариенбурга и шереметевского рейда по Ливонии. Он теперь все больше молчал во время своих визитов к воспитаннице, не упрекал ее ни за ночь, проведенную с Меншиковым, ни за явные симпатии к царю, но смотрел на Марту отрешенно и грустно. Пастор считал, что его воспитанницу, увы, постигла та самая судьба библейской Эсфири, от которой он так старался ее уберечь! Скоро, совсем скоро она станет женой нового царя Артаксеркса, Петра. Ему же самому, бывшему мариенбургскому пастору, а ныне — управителю московской гимназии для боярских и дворянских детей, уготована сомнительной почетности участь библейского Мардохея, приемного отца бедняжки Эсфири, ставшего советником азиатского царя…
У симпатии Марты к Петру была и еще одна, менее возвышенная подоплека, которой она в глубине души стыдилась. После всех злоключений и несчастий, постигших ее в России, мариенбургская пленница накрепко усвоила одно: в Московии все — рабы и холопы, от крестьянина до боярина, и свободен только один человек — царь. Стало быть, только вместе с царем можно стать свободной! Не вещью, которую передают из рук в руки, не холопкой, не ничтожной жертвой амурных интриг Меншикова, а свободной! Царь Петр — единственная ее защита от рабства, и только с ним она сможет почувствовать себя не рабыней, а госпожой! И поскольку уехать из России не представлялось возможности, а гостеприимный дом фельдмаршала Шереметева стал для нее более недоступен, как и московское обиталище семейства Глюков, оставалось просить помощи у единственного человека, который мог ей эту помощь оказать, — царя Петра.
«Ах, Йохан, Йохан, неужели ты никогда не придешь за мной?!» С Мартой за последние месяцы произошло самое страшное — она перестала верить в возвращение Йохана. Нет, она по-прежнему считала, что Йохан жив, но начала понимать, что разыскать ее в России теперь, когда она потеряла драгоценную защиту шереметевского дома, стало почти невозможным. Она могла бы, конечно, попросить Петра вернуть ее в дом старого фельдмаршала. Возможно, Петр, если бы находился в эти минуты в милостивом и веселом настроении, и уважил бы ее просьбу. Но разве Борис Петрович, так презиравший «шельму Меншикова», стал бы относиться с уважением к женщине, ставшей, пусть и ненадолго, любовницей Алексашки?! Возможно, фельдмаршал пожалел бы Марту, но его жалость носила бы теперь оттенок презрения, а этого дочь Самойла Скавронского не смогла бы снести!
Вернуться в дом пастора Глюка после всего, что случилось, она тоже не считала себя вправе. Значит, теперь ей оставалась одна опора и защита — царь Петр. Один Петр не презирал, а уважал ее. Один Петр понял, что связь Марты с Меншиковым — дело случайное и прошлое, — и не осуждал ее за эту связь. В чем-то этот порой жестокий и бесноватый, а порой — великодушный человек был проницательнее и терпимее пастора Глюка и фельдмаршала Шереметева. Да и если бы сам Йохан появился сейчас на ее пороге — разве он не стал бы презирать жену за связь с Меншиковым и странную дружбу с вражеским монархом, разве смог бы по-прежнему любить ее такую?!
В последнее время Марта стала презирать сама себя — поэтому и приписывала это презрение окружающим. Петр один не презирал ее — в этом Марта была уверена! Он сам был не праведником, а грешником, как и она теперь, но грешником не до конца заблудшим и в чем-то — снисходительнее праведных. Петр Алексеевич не пытался судить свою Катю — ибо кто без греха, особенно в делах любовных?!
