— Молчи, дурища! — крикнула царевна. — Будешь чудить, в старых девках останешься!
— Сие было бы великой конфузией! — вмешался в разговор подпоручик и украдкой погладил Анну по округлому боку.
Марте казалось, что эти веселые офицеры сейчас похожи на расшалившихся щенков-подростков. Точь-в-точь такими остались в ее памяти Йохан и его друзья — молодые шведские драгуны! Словно братья родные, лишь цвет мундиров и речь различали их! Почему же по воле судьбы и двух властителей — шведского и русского — все эти славные молодые ребята должны убивать друг друга?! Ах, Петер, Петер, Петр Алексеевич, что-то ты здесь недодумал!
Даша Арсеньева, забыв о своем неверном Данилыче, напропалую улыбалась офицерам. Даже серьезная и острая на язык Варя заметно оттаяла и даже благосклонно приняла от видного поручика с грустными глазами амурную записочку, кокетливо спрятав ее за корсаж платья. «Вот умница, вот страдалица!» — с улыбкой подумала о ней Марта. А между тем Вильбоа передал Даше и послание от самого Данилыча, которое она прочитала при Марте — с глубоким умилением и слезами на глазах.
— Ах, Алексашенька, соколик мой ясный, котик мой усатенький, икона моя писаная! — нараспев запричитала Даша, обливаясь слезами.
— Насчет кота — это ты верно сказала! — едко заметила Марта. — Господин Меншиков и вправду на кота похож!
— Тебе его красоты да удали не понять, — заступилась за жениха Даша. — Ты у нас — немка жестокосердная!
— Я не немка, я — полячка, хоть и в Ливонии выросла! — поправила ее Марта. — А полячки, они — гордые!
— Вот и носись со своей гордыней, как с дитем малым! — рассердилась Даша. — Тебе нашей с Алексашенькой любви не понять!
Марта тоже получила «цидулку» от Петра — короткую и предельно ясную, как приказ войскам. В этой «цидулке», как царь изволил назвать свою грамотку, Петр сообщал своей Катеринушке, что одиночество ее долго не продлится и вскоре он приедет утешить своего «сердешного друга». Точно и четко — никаких лишних слов и амурных вздохов. Царь отличался лаконичностью и ясностью мысли, не то что его лукавый друг Меншиков, любивший пышные и обтекаемые фразы, которые, как в глубине души считала Марта, мало что говорили уму и еще меньше — сердцу. Однако Даше лукавые меншиковские излияния нравились — и слава богу! Марте же больше по сердцу было то, как Данилыч с некоторых пор разговаривал с нею: как равный с равным, товарищ с товарищем. Быть может только в глубине его глаз еще затаились амурные бесенята — но совсем крошечные!
В тот вечер в театре царевны Натальи играли пьесу о царице Эсфири и царе Артаксерксе — длинную и торжественную, сочинения пастора из Немецкой слободы Иоганна Грегори. Называлась эта пьеса «Артаксерксово действо» и, как рассказывала царевна Наталья, ставилась еще при царе Алексее Михайловиче, в этих самых комедийных хороминах. Царевна, конечно, внесла в спектакль и в текст пьесы некоторые усовершенствования: сократила самые длинные и невразумительные места, несколько оживила действие и удалила «лишних» персонажей. При батюшке царевны, Алексее Михайловиче, пьеса длилась целых десять часов, но царевна прекрасно понимала, что прыткие и шумные преображенцы и вертлявые, то и дело заливающиеся кокетливым смехом девицы-актерки не выдержат и трех! Поэтому действо пришлось «подрезать», как выразилась царевна.
Во времена царя Алексея Михайловича «Артаксерксово действо» было оперой, а при Наталье музыкальное действо превратили в словесное. Оставили лишь несколько коротких песенок, которые исполняли наемные певцы и певицы из Немецкой слободы. Ни Марту, ни Дашу, ни сестер Меншиковых Господь голосом не наделил. Зато Дарья, игравшая первую, оставленную жену Артаксеркса, царицу Астинь, оказалась отменной актеркой — где нужно — величавой, где нужно — томной или глубоко несчастной. Страдать она умела и на сцене, и в жизни, и как будто получала от этого неизъяснимое, ей одной понятное удовольствие.
Марте досталась роль прекрасной Эсфири — как и следовало полагать. Царевна самолично проследила за тем, как комнатные девушки обряжали Марту в длинные просторные одежды, закрепляли на талии золотой пояс и укладывали волосы в высокую, затейливую прическу. Меншиковские сестры от главных ролей отказались — со вздохами, охами и причитаниями, что де, мол, не справятся. Не хотелось им зубрить длинные и пышные фразы, придуманные пастором Грегори! Зато Мария и Анна согласились быть «комнатными девушками» обеих цариц и, стоя за кулисами, тратили последние перед началом спектакля мгновения на кокетливую болтовню с офицерами-преображенцами. Варя, по причине своей некрасивости, играла пожилую рассудительную жену Мардохея — мудрого родственника Эсфири.
Царем Артаксерксом вызвался быть артиллерийский секунд-майор — плотный, круглолицый, с откровенно просвечивающей на макушке ранней лысинкой, несколько скрадываемой косматыми бакенбардами. «Ну, чисто сатрап азиатский!» — сказала про него Даша, когда на ней остановились темные, как сливы, грозные глаза капитана. Этот офицер большую часть отпущенного ему Провидением времени провел не с дамами, а с пушками, на славной войне с шведами, которая все никак не могла закончиться. Потому к Астини и Эсфири он подходил, словно к пушкам, сурово печатая шаг и решительно насупив редкие брови. Марте казалось, что вот сейчас он завопит: «Заряжай!», крепко-накрепко схватит ее поперек талии и затолкает в орудийное жерло. Говорил артиллерист зычно, смачно, речь свою оснащал крепкими армейскими выражениями и даже однажды, в запале репетиции, крикнул Дарье: «Молчать! Не сметь возражать мне!». Девица Арсеньева испугалась и заплакала. Потом офицер, конечно, просил прощения у невесты «самого Алексан-Данилыча», просил скупо, по-солдатски, и даже приложился к руке Даши, казенно, как будто подписывал прошение об отпуске. Говорить тихо или хотя бы негромко этот офицер, казалось, не умел вовсе и все время орал, как на плацу. Царевна Наталья попыталась было одернуть капитана, но тот загромыхал, бешено вращая глазищами: «Каков есть, сударыня-царевна! Иначе говорить не умею. Голос у меня для командования батареей наилучшим манером пригодный!». «Для Артаксеркса — сгодишься», — милостиво сказала на то царевна и отошла от капитана подальше, а то как бы не придавил ненароком! Марта с ужасом думала о том, как ей придется обниматься с этим солдафоном в конце представления…
Мардохея, мудрого дядю Эсфири и будущего советника грозного Артаксеркса, играл тот самый поручик с грустными глазами, который украдкой передал записочку Варе Арсеньевой. Был он приятен, учтив, но выглядел бесконечно усталым, словно война и государева служба преждевременно отобрали у него молодость и силы. Поручик, если, конечно, не зубоскалил и не пьянствовал с друзьями, то и дело мрачно вздыхал, горько улыбался и тихо говорил о печальном и несбывшемся. «Ну и кавалер бедной Барбаре достался! — подумала Марта. — Посмотришь: и хорош, и умен, а жизни в нем мало! Не расшевелит он сердца ее! Питер не любил ее, лишь утешить хотел… Этот же, хоть молодой, да душою постарел, скупы на любовь такие души! Как это говорят русские: „Из огня — да в пламя!“»
Роль лукавого и преступного советника Амана, желавшего предать смерти еврейский народ, досталась молоденькому кудрявому подпоручику, который пытался обхаживать одновременно и Дарью Арсеньеву, и меншиковских сестер. Он посмотрелся в любезно предложенное Дашей зеркальце, лихо закрутил свои мягкие усики и попытался придать своей жизнерадостной симпатичной физиономии выражение подлое и змеиное. Получилось у него скверно.
«Для господина Меншикова — роль сия! — подумала Марта. — Вот кто на деле Аман, советник лукавый, но гибкого ума и мужества не лишенный! А Мардохей — это пастор Глюк, кто же еще! Царица Астинь в Суздале, в монастыре томится… Артаксеркс московский — Петер мой — все с Его Величеством Карлом Шведским силами меряется!»
Царевна Наталья, со своей покрытой алым сукном лавки в первом ряду, взмахнула батистовым, с кружевами, платочком, и представление началось. Слушая звонкие, дрожавшие — порой от грусти, а временами — и от кокетства, голоса новых актерок, Наталья вспоминала первое представление «Артаксерксова действа», которое она увидела еще ребенком. Тогда они с матушкой, царицей Натальей Кирилловной, сидели не на покрытых алым и зеленым сукном лавках, вместе с другими знатными зрителями, а высоко-высоко, на зарешеченном балконе, словно пташки в темнице. И еще хорошо, что царице с дочерью да комнатными девушками разрешили смотреть на представление с балкона — в былые времена женщин и близко бы не подпустили к «срамному действу»! «Бесовским искушением» и «срамом»
