массовым же красным террором. Логично.
Надо только привыкнуть к мысли, что выстрел в Ленина равнозначен стрельбе по рабочем и крестьянам "в целом".
О терроре стоит сказать немного подробнее. Вот, например, гневное послание Ленина председателю Петроградского совета Зиновьеву. Письмо написано 2б июня 1918 года, то есть спустя пять дней после убийства Володарского и за два месяца до выстрелов Каннегисера и Каплан.
"Т.Зиновьеву и другим членам ЦК. Также Лашевичу.
Тов. Зиновьев! Только мы сегодня услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали.
Протестую решительно!
Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную.
Это не-воз-мож-но!
Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное.
Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере…
Привет Ленин.
P.S. Отряды и отряды: используйте победу на перевыборах.
Если питерцы двинут тысяч 10–20 в Тамбовскую губернию и на Урал и т. п., и себя спасут, и всю революцию, вполне и наверное. Урожай гигантский, дотянуть только несколько недель".
Причинная связь между ожидаемым урожаем и необходимостью террора выражена в этом письме достаточно ясно. Ведь не собирать урожай, а отбирать его в Тамбовской губернии и на Урале должны были 10–20 тысяч питерцев.
Итак, была дана команда, и "красный террор" начался.
В Киеве, например, расстреливаемых заставляли ложиться ничком на кровавую массу, покрывавшую пол, стреляли в затылок и размозжали череп. Заставляли ложиться одного на другого, еще только что пристреленного. Выпускали намеченных к расстрелу в сад и устраивали там охоту на людей.
В отчете киевских сестер милосердия регистрируются такие факты. В "лунные, ясные летние ночи", "холеный, франтоватый" комендант губ. ЧК Михайлов непосредственно сам охотился с револьвером в руках за арестованными, выпущенными в голом виде в сад.
Французская писательница Одетта Кён, считающая себя коммунисткой и побывавшая по случайным обстоятельствам в тюрьмах ЧК в Севастополе, Харькове и Москве, рассказывает в своих воспоминаниях со слов одной из заключенных о такой охоте за женщинами даже в Петрограде (она относит этот, казалось бы, маловероятный факт к 1920 г.!) В той же камере, что и эта женщина, было заключено еще 20 женщин-контрреволюционерок, ночью за ними пришли солдаты. Вскоре послышались нечеловеческие крики, и заключенные увидели в окно, выходящее во двор, всех этих 20 женщин, посаженных на дроги. Их отвезли в поле и приказали бежать, гарантируя тем, кто прибежит первым, что они не будут расстреляны. Затем они были все перебиты…
В Брянске, как свидетельствует С.М.Волковский в своих воспоминаниях, существовал «обычай» пускать нулю в спину после допроса. В Сибири разбивали головы "железной колотушкой"… В Одессе — свидетельствует одна простая женщина в своих показаниях — "во дворе ЧК под моим окном поставили бывшего агента сыскной полиции. Убивали дубиной или прикладом. Убивали больше часа. И он все умолял пощадить".
В В Екатеринославе некий Валявка, расстрелявший сотни «контрреволюционеров», имел обыкновение выпускать "по десять-пятнадцать человек в небольшой, специальный забором огороженный двор". Затем Валявка с двумя-тремя товарищами выходили на середину и открывали стрельбу.
В том же Екатеринославе председатель ЧК "тов. Трепалов" ставил против фамилий, наиболее ему не понравившихся, сокращенную подпись толстым карандашом «рас», что означало — расход, т. е. расстрел; ставил свои пометки, так что трудно было в отдельных случаях установить, к какой собственно фамилии относятся буквы «рас». Исполнители, чтобы не «копаться» (шла эвакуация тюрьмы), расстреливали весь список в 50 человек по принципу: "вали всех".
Петроградский орган "Революционное Дело" сообщал такие подробности о расстреле 60 по Таганцевскому делу.
"Расстрел был произведен на одной из станций Ириновской ж.д. Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму. Когда яма была наполовину готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Чаете обреченных была насильно столкнута в яму, и по яме была открыта стрельба.
На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землей". Вот палачи московские, которые творят в специально приготовленных подвалах с асфальтовым полом с желобком и стоком крови свое ежедневное кровавое дело.
Три палача: Емельянов, Панкратов, Жуков, все члены российской коммунистической партии, живущие в довольстве, сытости и богатстве. Они, как и все вообще палачи, получают плату поштучно: им идет одежда расстрелянных и те золотые и прочие вещи, которые остались на заключенных. Они выламывают у своих жертв золотые зубы, собирают золотые кресты…".
С.С.Маслов рассказывает о женщине-палаче, которую он сам видел. "Через 2–3 дня она регулярно появлялась в Центральной-Тюремной больнице Москвы (в 1919 г.) с папиросой в зубах, с хлыстом в руках и револьвером без кобуры за поясом. В палаты, из которых заключенные брались на расстрел, она всегда являлась сама.
Когда больные, пораженные ужасом, медленно собирали свои вещи, прощались с товарищами или принимались плакать каким-то страшным воем, она грубо кричала на них, а иногда, как собак, била хлыстом… Это была молоденькая женщина-лет 20–22".
Были и другие женщины-палачи в Москве.
С.С.Маслов как старый деятель вологодской кооперации и член Учредительного собрания от Вологодсклой губ., хорошо осведомленный о вологодских делах, рассказывает о местном палаче (далеко не профессионале) Ревекке Пластининой (Майзель), когда-то скромной фельдшерице. Она собственноручно расстреляла 100 человек
В Вологде чета Кедровых — добавляет Е.Д.Кускова, бывшая в это время там в ссылке — жила в вагоне около станции. В вагонах проходили допросы, а около вагонов — расстрелы.
При допросах Ревекка била по щекам обвиняемых, орала, стучала каблуками, иступленно и кратко отдавала приказы: "К расстрелу! К стенке!" "Я знаю до десяти случаев, — говорит Маслов, — когда женщины добровольно "дырявили затылки". О деятельности в Архангельской губ. весной и летом 1920 года этой Пластининой-Майзель, которая была женой знаменитого Кедрова, сохранились и такие воспоминания: "После торжественных похорон пустых, красных гробов началась расправа Ревекки со старыми партийными врагами. Она была большевичка. Эта безумная женщина, на голову которой сотни обездоленных матерей и жен шлют свое проклятие, в злобе превзошла всех мужчин ВЧК.
Она вспоминала все меленькие обиды семье мужа и буквально распяла эту семью, а кто остался не убитым, тот был убит морально. Жестокая, истеричная, безумная. Она придумала, что белые офицеры хотели привязать ее к хвосту кобылы и пустить лошадь вскачь.
Уверовав в свой вымысел, она едет в Соловецкий монастырь и там руководит расправой! Вместе со своим новым мужем Кедровым. Дальше она настаивает на возвращении всех арестованных комиссией Эйдука из Москвы, и их по частям увозят на пароходе в Холмогоры, усыпальницу русской молодежи, где, раздев, убивают их на баржах и топят в море.
Целое лето город стонал под гнетом террора.
"Как ни обычна «работа» палачей — наконец, человеческая нервная система не может выдержать. И казнь совершают палачи преимущественно в опьяненном состоянии — нужно состояние «невменяемости», особенно в дни, когда идет действительно своего рода бойня людей. В Бутырской тюрьме даже привычная к расстрелу администрация, начиная с коменданта тюрьмы, всегда обращалась к наркотикам (кокаин и пр.), когда приезжал так называемый "комиссар смерти" за своими жертвами и надо было вызывать обреченных из камер.
"Почти в каждом шкафу, — рассказывает Нилостонский про Киевские чрезвычайки, — почти в каждом ящике нашли мы пустые флаконы из-под кокаина, кое-где даже целые кучи флаконов".
В состоянии невменяемости палач терял человеческий образ.
"Один из крупных чекистов рассказывал, — передает авторитетно свидетель, — что главный (московский) палач Мага, расстрелявший на своем веку не одну тысячу людей, как-то закончив «операцию» над 15–20 людьми, набросился с криком "раздевайся, такой-сякой" на коменданта тюрьмы Особого Отдела ВЧК Попова, из "любви к искусству" присутствовавшего при этом расстреле. "Глаза, налитые кровью, весь ужасный, обрызганный кровью и кусочками мозга, Мага был совсем невменяем и ужасен", — говорил рассказчик. "Попов струсил, бросился бежать, и только счастье, что своевременно подбежали другие и скрутили Мага"…
И все-таки психика палача не всегда выдерживала. В отчете сестер милосердия Красного Креста рассказывается, как иногда комендант ЧК Авдохин не выдерживал и исповедывался сестрам. "Сестры, мне дурно, голова горит… Я не могу спать… Меня всю ночь мучают мертвецы"…
"Когда я вспоминаю лица членов ЧК: Авдохина, Терехова, Осмолова, Никифорова, Угарова, Абнавера или Гусига, я уверена, — пишет одна из
