Что делать? На размышление оставались считанные секунды. Банда приближалась, и Бутырин различал усталые свирепые лица под папахами. И решение пришло: добраться раньше басмачей до ущелья и задержать их до подхода отряда. О том, что бандитов слишком много, парторг не думал.
Он скатился с холма, вскочил в седло и, пригнувшись к рыжей гриве, галопом помчался в ущелье. В голове было одно: лишь бы с конем ничего не случилось.
— Быстрей, быстрей, мой гнедок — шептал он коню.
И тому словно передались нетерпенье и тревога хозяина.
Вскоре показались валуны, загромождавшие вход в ущелье. Бутырин понял, что успел. Он соскочил с коня и выбрал место за большим валуном. Отсюда была отлично видна горловина ущелья.
Гранаты, полсотни патронов, винтовка — все его вооружение. Парторг дослал патрон в патронник. О смерти не думалось, не хотелось думать.
Бутырин поднял винтовку и поймал в прорезь прицела лицо басмача. Затем взял чуть ниже и плавно нажал на спуск. Фигура всадника дернулась и свалилась набок. Испуганный конь помчался вперед, волоча по камням безжизненное тело. Басмачи придержали коней, сбились в кучу. Пограничник послал туда четыре пули. Банда рассыпалась, он увидел бьющуюся на земле лошадь и еще два неподвижных тела.
Наступившая тишина угнетала Бутырина. Враг не был виден, и в сердце постепенно закрадывалось беспокойство.
Когда из-за далекого валуна показалась папаха, он поспешно, не целясь, выстрелил. В ответ застучали частые выстрелы, пули запели над головой. Мелкие осколки камня, выщербляемого пулями, больно секли лицо.
— Скоро управиться захотели, сволочи! — переводя дыхание, удовлетворенно шепчет парторг. — Погодите, подойдут наши, посчитаемся.
Он был убежден, что вот-вот подоспеют товарищи, это придавало ему уверенности.
…Предводитель банды стоял молча, положив узкую ладонь на вздрагивавшую от выстрелов шею коня. Вокруг вполголоса галдели, каждый высказывал свою точку зрения, но никто не смел повысить голос, пока молчит главарь. Все произошло так неожиданно и стремительно, что до сих пор он не мог прийти в себя. Казалось бы, он увел своих людей от опасности, эскадрон красноармейцев безуспешно искал его следы в пяти часах хода отсюда. Теперь граница так близко, и уж никто не должен был помешать им. Но, как по волшебству, появился этот неуязвимый пограничник. Предводитель пробормотал себе под нос ругательство, а это было признаком растерянности. Маленькие острые глаза из-под глубоко надвинутой папахи, ощупывали каждого. Он, главарь, знал, что почти необъяснимый животный страх сковывает души его людей, поэтому заговорил резко, с иронией. Нужно было подавить в них страх и вызвать ярость, а сколько их останется в живых — его не заботило.
— Вы что, испугались, джигиты! — В словах предводителя звучало неподдельное презрение. Он действительно презирал их так глубоко, как только может презирать батраков бай.
— Этот пес больно кусается, — ветром донесло до его ушей.
Басмачи знали, что уйти они могут только ущельем. Сзади были пограничники, и наиболее слабовольным бандитам даже слышался стук копыт. Лица бледнели. Надвигалась расплата, суровая, неумолимая. В диком отчаянии затравленных волков они бросились вперед, с единственной надеждой: «Авось убьют не меня». И все же старались держаться вместе.
Бутырин увидел высыпавших на открытое место бандитов и на мгновение опешил: в чем дело? Но когда они бросились вперед, понял: атака.
И жгучая ненависть пронизала все его существо, волной подкатила к горлу.
— Не пройдете, гады!
Четыре гранаты полетели одна за другой. Четыре взрыва слились в один длинный гул, разметав лаву врагов, столь грозную несколько секунд назад. Вновь схватил Бутырин винтовку. Перед ним уже никого не было, лишь на земле прибавилось трупов.
Он проверил подсумки — они были пусты. Как же продержаться еще немного?
Предводитель банды дрожал от бешенства, лежа на колючей гальке и боясь поднять голову.
— Шайтан, — скрипел он зубами. Он не ожидал, что атака захлебнется.
И он отдал приказ бросить коней, продвигаться ползком, короткими перебежками. Скрываясь за валунами, бандиты поползли. Навстречу им прогремело несколько выстрелов, потом все стихло. Но басмачи боялись пограничника.
Он слышал их прерывистое дыхание, говор. Взгляд его скользнул по стволу винтовки и остановился на тускло поблескивавшем штыке. Бутырин с трудом шевельнул запекшимися губами, улыбнулся: есть оружие! — и крепче сжал в руках винтовку. Не в одной схватке выручала она Бутырина, метко разила врагов.
Тихо-тихо. Отчетливо слышно легкое тиканье карманных часов, подаренных матерью. Вынул их, положил на ладонь.
Тихо. Только злобный шепот приближающихся врагов доносится до пограничника. Бутырин еще раз взглянул на часы, опустил их в левый карман гимнастерки, по привычке передернул затвор. Вспыхнув ярким лучиком, упал патрон. В пылу боя забыл Бутырин о последнем, на всякий случай…
Нет, и эта пуля предназначена не ему, пограничнику, а врагу. Громом раздался последний бутыринский выстрел, скрылась за серым валуном белая папаха басмача.
По небу скользили облака, оживала под осенним солнцем порыжевшая за лето трава, на ветках молодой арчи пискнула пташка…
Но где же пограничники? Они не могли не услышать перестрелки. Бутырину казалось, что от его первого выстрела прошла целая вечность, а на самом деле — всего несколько минут, и товарищи спешили к нему на помощь.
Все ближе и ближе враги. Бутырин поднялся, шагнул, держа винтовку наперевес.
Он осекся; резанула жгучая боль. И покачнулся пограничник, упал на колени. Басмачи с ревом кинулись к нему. Последним усилием Бутырин вонзил штык в налетевшего бандита…
Неизвестно, слышал, нет ли парторг внезапное мощное «ура».
Яростно рубились пограничники. Они отомстили за своего боевого друга.
…Бродят копет-дагские ветры по глухому ущелью. Замшел иссеченный пулями камень. Идут по дозорной тропе пограничники. Они останавливаются у входа в ущелье, снимают фуражки. А весной, когда склоны гор покрываются тюльпанами, солдаты кладут на могилу героя несколько багряных цветков.
ИСТОЧНИК ЖИЗНИ
Проводника Ислама обвязали под мышками веревкой и начали спускать в колодец. Неужели и здесь не будет воды? Хотя бы такой, какая оказалась в Бурмет-Кую: солоноватой, пахнущей сероводородом.
Булатов сидел около сруба и следил воспаленными глазами за веревкой, медленно скользившей вниз. Рядом стоял командир отряда Петр Шаров. Просто непостижимо, как он способен стоять под таким солнцем, в гимнастерке, перетянутой натуго портупеей.
Только пятнадцать пограничников из ста могли еще держаться на ногах. Они столпились у колодца в нетерпеливом ожидании. Остальные лежали на песке. Многие были без сознания, некоторые бредили, а пулеметчика Гаврикова пришлось связать: он вскочил, вдруг негромко засмеялся, подбежал к бархану, упал на колени, набрал в пригоршню горячего песку и с жадностью начал его глотать.
Врач отряда Карпухин вылил в пиалу из бачка с неприкосновенным запасом последнюю ложку воды,
