В слово «горы» он вкладывал какой-то свой особый смысл. Дочь не могла этого понять.
С годами дочь все меньше понимала своего отца. Он становился молчаливым, на болезни не жаловался, но иссох, сидел дома и все думал и думал о чем-то, теребя пальцами волнистую бороду.
И только беспокойный, чего-то все время ищущий взгляд суровых черных глаз нет-нет да и загорится. Блеснет колючий огонек и скроется под висячими бровями.
Был у Кертыка и сын Нурсахат, годами старше дочери, но где он и что с ним — старик не знал. Сын давно ушел из дому. Жители селения считали его умершим. Кертык долго не верил общей молве, тосковал о сыне, не терял надежды: а вдруг и вернется? Но шли годы, о сыне не было никаких слухов. И старик стал свыкаться с мыслью, что Нурсахата, пожалуй, и в самом деле нет в живых.
А тут как раз дочь прислала письмо, в котором как-то особенно настойчиво просила отца бросить свой одинокий дом и переехать к ней.
Тяжело было старику покидать Темеч, где прошла вся его жизнь, но еще тяжелей думать: вот уедешь, а Нурсахат и вернется домой. Приедет, а дом заколочен, и в нем одни пауки. Где искать отца и сестру? И такое у старика было чувство, как будто он не только дом родной покидает, но и отрекается от родного сына.
Долго думал Кертык, потом решил — нет, видно, уж нечего ждать с того света Нурсахата, и стал собираться в город. Уложил свои скромные пожитки, кое-что роздал соседям, ненужное ни ему, ни людям сжег в оджаке[3].
— Ну, ищи себе другого сторожа, — сказал он заведующему магазином. — А я на покой… к дочери. А в случае если объявится сын мой, так ты уж скажи ему, где я. Пусть сейчас же едет…
И Кертык совсем уже собрался в дорогу. Но перед самым его отъездом, во время сбора винограда, в Темече произошло событие, которое круто изменило все планы старика.
Произошло это в памятную и беспокойную для жителей пограничной полосы ночь, когда границу перешли три нарушителя и скрылись в разбросанных по предгорью развалинах старых селений. Двое суток пограничники с собаками разыскивали нарушителей, обшарили пустыри, виноградники, густые заросли ежевики вдоль арыков, сбились с ног, но поиски оказались безуспешными.
Жители Темеча помогали в поисках. Старый охотник и следопыт Кертык всегда в таких случаях был деятельней других, почему и пользовался известностью не только на своей стороне. Он, как никто другой, умел распознать запутанный след по самой неприметной ниточке, оставленной на колючке куста… И на этот раз Кертык помог пограничникам. Не удалось уйти нарушителям обратно за кордон.
В одном из нарушителей Кертык признал жителя Темеча, сына бая, давно уже бежавшего в Иран. Обезоруженный бандит сидел на земле, ни на кого не глядя, Кертык подошел к нему вплотную, посмотрел в его искаженное злобой рябое лицо и сказал:
— Давно ты бежал из Темеча, а я помню тебя, одноглазого!
— Меня-то ты помнишь, старая скотина! — выругался бандит, сверкнув единственным глазом. — А про сына своего, Нурсахата, не забыл? А забыл, так он скоро напомнит о себе. Он все про тебя знает и ничего тебе не простит. Смотри не сломай нож на хвосте коровы.
— Врешь! — не то с удивлением, не то с отчаянием вырвалось у старика.
— А вот скоро узнаешь — вру или нет. Жди, придет к тебе в гости…
Старика как будто ударило в грудь. Он покачнулся, растерянно посмотрел на стоявшего рядом начальника заставы, опустил голову и поплелся к лежавшему в отдалении, вдавленному в землю валуну.
Кертык словно бы вдруг лишился рассудка. Ему было все равно теперь, куда идти и что делать. Неужели сын Нурсахат и вправду жив? Нурсахат… Что же он там делает? Неужели, как шакал, рыщет около границы? А быть может, бандит это по злобе сбрехнул, опозорить хотел? Чему верить?
Бандитов увели, а начальник заставы с тремя солдатами остался возле кяриза. Пограничники спускались на веревке в глубокий колодец с подземными ходами, что-то измеряли вокруг него, записывали. Возле офицера неотступно находился коренастый, смуглолицый солдат, одетый в новенькую форму и перешитые сапоги с острыми носками. Кертык знал его лучше, чем остальных. Это был азербайджанец переводчик Али Меджидов, с которым старику не раз приходилось встречаться.
Тяжело встав с валуна, Кертык побрел в сторону Темеча. Шел медленно, неверной походкой хворого человека.
Он не слышал, о чем говорили между собой начальник заставы и переводчик, но, перед тем как спуститься с холма в глубокую падь, оглянулся и заметил, что Али Меджидов отдалился от группы пограничников и пошел следом за ним. Кертык отнесся к этому безразлично. Он сполз на задниках чокоев с холма в низину. Здесь было уже темно. Кроме вершин гор, ничего нельзя было различить на фоне мутного неба.
На дне глубокой впадины переводчик догнал Кертыка.
— Домой спешишь, Кертык-ага? — спросил не очень чисто по-туркменски.
— Да, на дежурство, — тупо глядя перед собой, ответил Кертык.
Меджидов вынул из кармана портсигар.
— Закуривай, Кертык-ага.
— Я не курю, — покачал головой старик. — У меня вот есть…
И он нетерпеливо достал из-за пазухи что-то продолговатое. Послышался твердый стук тыковки о зубы.
Тропинка была узкой, рядом двоим не пройти. Кертык шел впереди, переводчик за ним. До подъема на соседнюю высотку шли молча. Поднявшись на крутой обрыв, Кертык устало присел. И Меджидов сел рядом с ним.
Отсюда тропинка, освещенная поднявшейся луной, шла прямиком к селению, где светились редкие огоньки. Слышался собачий лай, крик ослов.
— Устал, Кертык-ага? Весь день сегодня на ногах.
— Приходилось ходить и больше, — нехотя ответил старик и вздохнул.
— Начальник заставы просил сказать тебе спасибо за помощь. Без тебя долго бы проканителились, да еще и неизвестно, чем бы кончилось. Ты видел, сколько оружия отобрали у бандитов? Спасибо тебе, яшули! — Старик молча кивнул, скрестил руки на груди и поклонился.
— Говорят, ты к дочке в город уезжаешь?
— Нет, никуда я теперь не поеду, — горестно покачал головой Кертык.
— Что так? Разве лучше жить одному? Жену похоронил, детей растерял.
— Эх, сынок, верно! Все я растерял, — вдруг с тоской сказал старик.
К Меджидову он питал искреннее уважение, и хотелось открыть перед ним сердце, излить все, что в нем накопилось.
— Ты молод и не знаешь еще, что в жизни все равно как в этих горах. То вверх лезешь, добираешься до вершины и смотришь на все свысока, то спускаешься в темное ущелье и задираешь голову, чтобы хоть краешек солнца увидеть… Так-то оно в жизни… В твои годы я по горам, как джейран, носился. Думал, все у меня впереди. Вот, думал, подрастет мой сын Нурсахат и будет светла моя старость. Сын в семье — ярче солнца на небе. Веселый, шустрый был мальчишка, и такой смышленый! Думал, джигитом будет, радость глаз моих…
Голос старика задрожал. Он порывисто встал и пошел, споткнулся о камень, и с головы свалилась шапка, Меджидов проворно поднял ее, стряхнул пыль и подал старику. Тот сунул шапку под мышку и зашагал уже с непокрытой головой, отчего сразу стал ниже ростом.
— Ошибся я в своем сыне, не согрел он мою старость. — Кертык выплюнул горький нас[4] и вытер губы рукавом халата. — Недоглядел я, видно, за ним. Рано от рук отбился. Жил бы да жил, как все добрые люди. Нет, из школы ушел. Пристал к шалопаям… Выпивать начал. Многих погубил этот проклятый «змий». — Старик, казалось, говорил не для Меджидова, а для самого себя, отчитываясь перед своей совестью. — На водку большие деньги нужны. А денег у Нурсахата не было. Воровать начал. Бил я его. Раз он ушел вечером и пропал. То ли в Россию уехал, то ли туда, за горы… Не знаю, только пропал он, и я уж больше не видел его. Все ждал… хоть весточки какой-нибудь…
— И что же? Так и не дождался? — спросил Меджидов.
— Нет. А вот сейчас… Да ведь ты слышал, что сказал одноглазый. Не знаю, верно ли это. Люди все
