— Да чтобы волк не увидел. Страшно-то как!
— Почему же ты не звал своего осла?
— Так я ж говорю вам: волки, шакалы кругом — боялся я. Да и медведи здесь тоже водятся. А ну как схватят и утащат к себе в берлогу!
— Осла позвать ты боялся? А песни горланить — это тебе не страшно?
— Песни? Какие песни? Не пел я ничего.
— Не ты, скажешь, что ли, орал во все горло, когда солнце коснулось края земли: «Взойдем на гору стеклянную…»?
— Да я и песни такой не знаю.
Неизвестные заговорили между собой на чужом языке. Но Черкез недаром родился и вырос в пограничном селении, многие жители которого, в том числе и отец Черкеза, говорили на двух языках.
Прислушиваясь к их приглушенным голосам, Черкез улавливал общий смысл речей, хотя и не все слова были ему понятны. Человек со шрамом говорил, что Черкезу нельзя доверять. «Я среди них жил, я их знаю, — все повторял он. — У них даже маленькие дети хитрые, себе на уме».
А Черкез в это время с горечью и страхом думал о том, что никакая хитрость не приходит ему на ум и не знает он, как ему спастись, как вырваться из лап этих негодяев. А ведь он должен, должен сообщить на погранзаставу об этих подозрительных людях, которые бродят зачем-то ночью по горам, стараются не шуметь и даже боятся говорить в полный голос…
Из дальнейших их слов Черкез сделал заключение, что они сбились с пути, заблудились в горах, сильно проголодались, и каждый винил в беде других и выгораживал себя. Когда они снова заговорили о том, что надо раздобыть хлеба, не то дело их пропащее, Черкез нашел момент подходящим, чтобы вставить свое слово.
— Помогите мне, добрые люди, найти моего ослика! — тоненьким голоском проговорил он. — Отец, небось, голодный сидит, а там у меня столько хлеба! Мать целый хурджин навьючила… Я ведь знаю, куда побежал этот глупый осел, — там такая чащоба, далеко не уйдет, только боюсь я один-то идти.
Посовещавшись еще немного, а больше — поспорив, неизвестные объясняли Черкезу, что они здесь по специальному заданию, но у них кончились запасы продуктов. Они приказали ему вести их туда, где он потерял осла, и все четверо стали взбираться по склону горы. Черкез шел впереди. Горбоносый придерживал его за ворот рубахи.
Они поднялись довольно высоко, когда чуткое ухо Черкеза уловило внизу, в ущелье, какие-то новые звуки. Он чуть замедлил шаг, стараясь вслушаться. Время от времени раздавался едва слышный треск, словно ломалась сухая ветка. Вот как будто покатился камешек, выскользнув из-под ноги… Зверь или человек? «А что, если это пограничники? — пронеслась у Черкеза мысль. — Пройдут мимо и ничего не узнают. Надо как-нибудь привлечь их внимание…»
И, пренебрегая грозившей ему опасностью, он закинул голову и закричал что было мочи, словно подзывая осла:
— Кур, кур! Сюда, сюда!
Больше он уже ничего крикнуть не успел. Ему заткнули рот, и он почувствовал, что задыхается.
IV. Друг выручил
Серому ослику давно прискучило его вынужденное одиночество. Когда хозяин неожиданно бросил его одного в густых зарослях, ослик некоторое время послушно стоял как вкопанный, лишь чуть-чуть пошевеливая ушами и хвостом. Сколько протекло времени, он, конечно, не мог бы определить в часах и минутах, но, по его разумению, простоял он так немало.
Наконец ослик стал проявлять нетерпение. Прежде всего, показалось ему обидным, что закрутили ему зачем-то вокруг морды торбу. Торба мешала дышать, нельзя было пощипать травку, а самое главное — никак нельзя было подать голос. А всякому уважающему себя ослу это время от времени совершенно необходимо.
Ослик принялся мотать головой, но толку от этого получилось немного. Тогда, потоптавшись на месте, он сунул морду в самую середину густого куста и начал стаскивать торбу, цепляя ее за ветки. Сначала это тоже не особенно помогло, но, как говорится, упорство и труд все перетрут, и мало-помалу торба начала сползать. И в эту минуту до ушей ослика долетел отдаленный протяжный крик. Ослик снова мотнул головой — торба свалилась на землю. Ослик вздохнул полной грудью, потом еще раз набрал в легкие побольше воздуха и нарушил величественную тишину ночи громким, торжествующим ревом.
Рев осла прокатился по горам и замер где-то в глубине ущелья. После этого ослик совершенно успокоился и начал удовлетворенно пощипывать молодые листочки на кусте.
Теперь время уже не текло так томительно медленно, и, увлеченный своим занятием, ослик даже не заметил, откуда появился вдруг его хозяин.
А Черкез, подойдя к ослику, неожиданно обнял его серую голову, прижал к груди, погладил.
Ослик совсем не привык к таким нежностям и довольно нетерпеливо замотал головой. Черкез быстро вывел его из зарослей, вскочил ему на спину и, замолотив пятками по бокам, направил его совсем не в ту, как показалось ослику, сторону. Скоро ослик с удивлением убедился, что они и в самом деле направляются туда, откуда прибыли.
А Черкез спешил к отцу. Что греха таить, ему было страшно, очень страшно. Он ведь не знал: не гонятся ли за ним по пятам? Тихий стук копыт его ослика громом перекатывался у него в ушах. Он бы обвязал ослику копыта травой, да боялся остановиться. И не только страх за себя гнал его к отцу — он знал, что надо действовать, надо сообщить об этих людях на погранзаставу, а где погранзастава, этого он не знал.
До богарных полей было ближе, чем до села, и потому Черкез погнал своего ослика туда. К тому же мальчику было известно, что на селе он сейчас не найдет ни председателя колхоза, ни председателя сельсовета — оба уехали в район.
Но когда Черкез добрался до богарных полей, его постигло разочарование: он не нашел там никого из жнецов. И отца тоже не было. Никого, кроме древнего старика сторожа. Где отец Черкеза, сторож не знал. Пришел какой-то человек, потолковал с ним о чем-то, и они ушли вместе.
— Кулы-ага, а Кулы-ага, ты не знаешь ли, где погранзастава? — прокричал Черкез в ухо старику (сторож был глуховат).
— Когда-то было время, сынок, — неторопливо проговорил Кулы-ага, — сказал бы ты мне: «Кулы-ага, сведи меня к колодцу в песках», — я бы свел. Сказал бы ты: «Кулы-ага, сведи меня на самую высокую гору», — я бы свел, А теперь стар стал Кулы-ага, глаза плохи, уши плохи… Нет, не знаю, сынок, где погранзастава, А зачем тебе? И чего это ты ночью по горам шляешься?
Время было дорого, и Черкезу не стоялось на месте, но как не уважить старика, не ответить на его вопрос? Черкез стал наскоро рассказывать, что приключилось с ним в этот вечер.
Нагнувшись к Черкезу, выставив вперед седую бороду, Кулы-ага внимательно слушал его торопливый рассказ.
Когда Черкез на секунду умолк, чтобы перевести дух, старик нетерпеливо спросил:
— Да как же ты от них удрал-то?
— А вот, друг выручил, — ответил Черкез, шлепнув ладонью по шее осла.
И мальчик рассказал старику, как он закричал, чтобы привлечь внимание тех, кто, как ему показалось, проходил низом ущелья, и, тогда неизвестный схватил его за горло и чуть не придушил. Но тут откуда-то издалека донесся громкий крик осла, и неизвестные страшно обрадовались, потому что их мучил голод, и они все поспешили туда — на крик осла. Но он, Черкез, нарочно стал их кружить и завел в чащу на самом краю крутого обрыва — только они не знали, что там обрыв. А он улучил минуту, юркнул в кусты и кубарем полетел вниз. Он знал куда летит, знал, что там внизу не камни, а мягкая лужайка, — не раз при ярком солнышке он потехи ради скатывался с этого обрыва, Так он от них и удрал — и прямо к своему ослу…
Слова Черкеза произвели сильное впечатление на Кулы-ага.
