— Ну, земляк.
— Ты мне друг?
— Ну, друг.
— Так неужели, — спрашиваю, — земляку и другу нельзя сделать поблажку?
Он неумолимо трясет за плечо.
Пришлось вставать. А такой сон видел, что, кажется, закрой глаза — и опять очутишься в колхозном доме культуры. Но что поделаешь… Посмотрел я вокруг — все койки заправлены. Толик стоит рядом и держит в руках веник. Понятно: это для меня. Поставил он веник у моей табуретки и говорит:
— Сегодня к нам молодые пограничники прибывают, ты давай побыстрей разворачивайся.
Чудак. Сказал бы сразу.
Подмел я помещение, взял полотенце, мыло, выхожу В коридор — старшина навстречу.
— Убрали?
— Так точно, подмел!
— А мыть кто будет?
— Не знаю, товарищ старшина.
— Не-е-т, так не пойдет. Берите таз, тряпку и…
Дослужился, думаю. Третий год пошел, а опять за полы. Ведь за семьсот девяносто три дня я, наверное, этих полов гектаров десять, а то и больше перемыл. Но — приказ! Я же не отказываюсь, я только соображаю, что нужно бы подойти ко мне все-таки снисходительнее.
Помыл я полы, умылся, заглянул в Ленинскую комнату, а там наш комсомольский секретарь с редактором плакат пишут: «Добро пожаловать, молодые воины!» Ага, значит, верно.
Пока суд да дело, решил я пообедать. Подхожу к кухне: стоит Птицын в белоснежном халате и улыбается.
— Одиночек кормить не разрешено. Торжественный обед будет.
Увы, и здесь земляк не хочет делать для меня исключений.
Прошло тридцать минут. Слышу шум во дворе. Иду. Вижу пограничников, приближающихся к крыльцу. Обмундирование на них новое — все на одно лицо. Но я приметил парня: какой-то не такой, как все. Разговорились. Оказывается, земляк. Звать Витей, по фамилии Брылев. Вот и стало нас пятеро — земляков.
2. Письма
Чего-чего, а письма на нашей заставе всегда ждут. О них тоскуют по-солдатски, им радуются по- детски. Кто получит письмо — вскрывает тут же и подчас читает вслух. Толик Гапеев, например, тот вел переписку со многими стройками страны и молодежными бригадами, о которых случалось прочитать в газетах.
У Вити Брылева — первое ответное письмо, хотя сам он, как и всякий начинающий службу солдат, писал почти каждый день.
Коле Птицыну было труднее: он был уже женат и письма получал с фотографиями, на которых худенькая женщина держала на руках карапуза — это на первом году службы; на втором году — карапуз уже держался за спинку стула; а на третьем — тот же карапуз вполне самостоятельно шагал с той же худенькой женщиной по аллее.
Фотографии ходили по рукам, оценивались и возвращались хозяину с каким-нибудь замечанием.
— Наследник растет, — бросал один, — солдат.
Другой добавлял:
— А может, ученый…
— По-моему, — старался вставить третий, — космонавт.
И все притихали. Гордый отец прятал фотографию в пухлый альбом, чтобы завтра вновь посмотреть на своего космонавта.
Без устали работал над письмами Вася Прохоров: он вел обширную переписку с «заочницами». Увидит фотографию девушки в журнале, сейчас же садится и строчит. Смотришь, через некоторое время приходит ответ. Как же, пограничник, служит и вдруг прислал письмо. Все писали откуда-то издалека и почти всегда восторженно спрашивали о границе, о шпионах…
Ребята его предупреждали:
— Гляди, Вася, как бы чего не вышло.
И это предупреждение оказалось пророческим. А дело было вот как. Получив выходной день, Вася пришел в Ленинскую комнату и засел писать ответы своим бесчисленным корреспонденткам. Писал, зачеркивал, рвал, вновь переписывал и лишь к вечеру, аккуратно сложив вчетверо мелко исписанные листки, упрятал их в разрисованные конверты и отправил. И вдруг два письма вернулись в один день: Вася перепутал конверты и письмо, предназначенное Маше, послал Тамаре, а письмо для Тамары адресовал Маше.
В очередной выходной все были удивлены, что Прохоров не брался за перо, а почти весь день просидел над книгой.
Ехидным вопросам не было конца:
— Что, Вася, отставку получил?
Он отмахивался, делал равнодушный вид, пытался даже шутить.
— Велика беда, вместо одной Маши десять найду…
Но после этого конфуза он не писал никому, кроме своей матери.
3. В наряде
Сегодня воскресенье, и, как назло, с утра метель. А на заставе обычная жизнь: кому положено — спят, кто читает книгу, а кто пишет письма. Мы стучим костяшками домино под аккомпанемент гитары. Это Витя усердствует. Такие он из инструмента звуки извлекает, что диву даешься. К любой песне мотив подберет. Скажи ему — и он сейчас же, пожалуйста.
Под вечер метель намела большие сугробы в горах и унялась. На улице свежо, бодро.
После боевого расчета мы готовимся в наряд на отдаленный участок. Одеваемся тепло, проверяем оружие, боеприпасы, получаем у старшины погранпаек, у замполита — газеты. Нас пятеро: сержант Луков, Витя Брылев, Вася Прохоров, Толик Гапеев и я. У Вити это первый выход на границу. Он хорохорится и излишне суетится. А Коля опять на кухне. Вот нашел работу! Доведись мне — ни за что не смог бы приготовить обед.
А Витька ошалел. Он готов забрать с собой все. То и дело спрашивает:
— Зубной порошок можно брать?
— Можно.
— А там письма можно будет писать?
— Да можно!
Начальник заставы внимательно осматривает нас, инструктирует и, убедившись в нашей готовности, разрешает идти.
Поселок еще не спит. Молодежь тянется в клуб. У меня даже под ложечкой кольнуло. Интересно, сдержит Люся слово? Мы договорились, что без меня она не будет ходить в клуб.
Вася толкает меня локтем. Я понимаю это как насмешку над моими чувствами к Люсе, которая работаете местной больнице фельдшером, и упорно молчу.
Двигаемся молча. Через четыре часа добираемся до поста. Здесь мы будем жить трое суток. Пост — это небольшая, в одну комнату, избушка. Есть железная печка, нары для отдыха, вделанный в стену стол, полка для продуктов, привезенные сюда с осени дрова, лампа, керосин и топор. Все необходимое для нашей
