готов честно искупить вину кровью и пойдет грудью на пулеметы, а кто не преминет нырнуть в воронку и «проголосовать ногами». Или влепить тебе пулю в спину. Поэтому место командира штрафной роты в атаке — строго позади атакующей цепи. Он должен видеть все и вся. И каждый штрафник, бегущий в атаку, тоже должен шкурой, затылком чувствовать на себе и твой всевидящий глаз, и зрачок твоего пистолета. Знать, что кара неминуема и следует за ним неотступно. Твоя рука тоже дрожать не должна. Дашь слабину — не командир… — Балтус пожевал губами, прислушиваясь к внутреннему голосу, и решительно заключил: — А потому, чтобы сто раз попусту не хвататься за кобуру, а сразу заявить, кто в роте есть кто, можешь для наглядности шлепнуть одного-двух самых ненавистных гнид. Дело на тебя заводить не буду.
Павел непроизвольно дернул головой, торопливо отвел в сторону глаза, покрываясь колкими цепкими мурашками от сознания, что может быть услышан комбатом в тайных против него размышлениях. В массе своей штрафники не понимали и страшились одного упоминания имени комбата. Недоступной для понимания, и Павлу тоже, была чрезмерная жестокость, с которой он подчас преследовал нарушителей дисциплины и порядка. Для многих тяжесть проступка казалась несоизмеримой с суровостью постигающего наказания. Еще свежи в памяти были подробности кровавой драмы, разыгравшейся несколько дней назад в восьмой роте. Пятеро штрафников, сидевших вокруг костерка с варившейся в каске картошкой, сделали вид, что не заметили направлявшегося в их сторону комбата. Поравнявшись, Балтус достал из кобуры пистолет и последовательными методичными выстрелами в голову положил всех пятерых. А прибежавшему на шум командиру роты ровным, бесстрастным голосом приказал:
— До первого боя числить в строевке. После боя — списать в невосполнимые потери!
Вот она, разгадка и истинная причина скорых, крутых на расправу действий Балтуса, а не гулаговская служба, которая, как полагали многие, вызверила нутро комбата, вытравила в нем все человеческое, способное внимать и сострадать.
— …Ульянцев — слабак, мягкотелый интеллигент и чистоплюй. Потому и отпускаю. В тебя — верю…
Балтус не договорил.
— Товарищ майор, — заглядывая в кабинет, доложил Гатаулин. — Каляев доставлен. Ждет.
— Пусть войдет. А ты послушай, — бросил он Колычеву.
Вошедший в комнату солдат, серый, невзрачный, предельного для строя возраста, переступив порог, мешковато ссутулился, оглядывая присутствующих, и лишь потом догадался доложить о своем прибытии. И все на нем, от несвежей гимнастерки до замызганных обмоток, было вислым, жухлым, неряшливым, подчеркивающим покорную обреченность. Приветствуя майора, приложился к виску растопыренной пятерней, ног не сдвинул.
«Недавно в армии. Вахлак!» — с неприязнью отметил про себя Павел и потерял к солдату дальнейший интерес. Балтус же, как всегда, пристально вгляделся в лицо солдата, сверяясь, заглянул в папку личного дела.
— Гражданин Каляев Иван Степанович… Зачем я вас вызвал — знаете?
— Не знаю, — вяло, без интереса отозвался штрафник и опустил голову.
— Вы когда прибыли в батальон?
— С последним этапом, гражданин начальник.
— Из какой тюрьмы и по какой статье осуждены?
— А я, гражданин начальник, не судимый вовсе.
— А за что попал в тюрьму?
— Я с 29-го года жил на поселении, на Северах, а потом вызвали в Дудинку и там заарестовали и отправили в Красноярск Это два месяца и десять дней назад было. А оттуда сюда. А суда никакого и не было. А что, меня, может, заочно судили? — Каляев втянул голову в плечи, встревоженно уставился на комбата.
— Нет, вас не судили, — успокоил его Балтус. — Меня интересует ваша профессия, гражданин Каляев. Чем занимались в Сибири?
— Так я, гражданин начальник, кем только не был. И зверя промышлял, и рыбу ловил, и бондарем работал…
— Я вас не об этом спрашиваю, — перебил его комбат. — Здесь сказано, — ткнул он пальцем в папку личного дела, — что вы — священнослужитель. Это правда?
Каляев заволновался:
— Гражданин начальник, так это когда ж было? И не поп я совсем. Семинарию не окончил. Да и на спецпоселении тринадцать лет живу. Всего два года по глупости и было-то. Какой из меня батюшка?
Балтус, поднимаясь над столом, резким жестом руки пресек излияния незадачливого священнослужителя:
— Все ясно, гражданин Каляев. Будете отправлены в тыл. Гатаулин! Сопроводи бойца Каляева в штаб. Там знают, что делать, — и, возвращаясь к разговору с Колычевым, пояснил, недоумевая: — Приказ Верховного — всех священнослужителей из действующей армии направить в тыл. Церкви, что ли, хотят открывать?…
Для Колычева это известие стало не меньшим откровением.
— Зайдешь к начштаба, получишь на руки приказ. Я его уже подписал.
Поняв, что разговор окончен, Павел поднялся:
— Разрешите выполнять?
— Выполняйте!
Получив на руки выписку из приказа о назначении командиром второй роты, Павел обратил внимание на дату. Приказ был подписан вчерашним числом. Это означало, что Балтус заведомо прочитал его как затверженную главку Устава и ни в одном пункте, ни в одном извиве его души не ошибся.
Из штаба Павел направился прямиком к блиндажу Ульянцева.
Взятое штрафниками стародавнее курское село, где обескровленный батальон был оставлен для переформировки и отдыха, представляло собой крупный опорный пункт второй линии обороны противника. В селе размещался немецкий гарнизон со штабом моторизованного пехотного полка, стояли службы боевого и технического обеспечения. Оно было напичкано огневыми точками, изрыто окопами и ходами сообщения, укрытиями для машин и запасов довольствия складского типа хранения.
Готовясь к долговременной обороне, немцы врастали в землю основательно. Большинство крестьянских изб и дворовых построек было разобрано по бревнышку и тесинке, пущено на обустройство оборонительных сооружений. А выброшенные под открытое небо хозяева разоренных жилищ, повязав в узлы нехитрые пожитки, разбрелись в поисках временного прибежища по окрестным селам и лесам.
Основная линия окопов вытянулась опояской вдоль северной и восточной окраин, обращенных к фронту. От нее в обе стороны, к передовой и в тыл, к ближайшим подворьям, где сооружены были солдатские блиндажи и землянки, разбегались многочисленными рукавами глубокие разветвленные ходы сообщений. Теперь там, на развороченных нашей артиллерией позициях, обживались ротные порядки штрафников. Приводили в порядок порушенное хозяйство, готовили жилье для ожидаемого пополнения.
В самом селе, кроме исщербленного, обкрошенного монолита кирпичной церкви с обрушенной кровлей, не осталось ни одной живой и сохранной постройки. По всему обозримому пространству виднелись сгоревшие остовы грузовиков и бронетранспортеров, искореженные пушки, россыпи разнокалиберных ящиков из-под снарядов и патронов, металлические бочки из-под горючего и масел, пробитые осколками каски, распотрошенные солдатские ранцы, кучи консервных банок и винных бутылок, обрывки газет и журналов, галетные обертки. Не было только трупов. Их штрафники собрали и захоронили за селом, в дальнем отростковом ходе сообщения.
Вторая рота занимала участок на правом фланге, между первой и третьей ротами. Туда, на восточную окраину, и держал путь Колычев.
Наплюснув небрежно пилотку низко на лоб, к самой переносице, как бы придав тем самым бессвязному, хаотичному теснению мыслей недостающую строгость и упорядоченность, он, расслабленный и размягченный редким мигом теплого душевного фриволья, шел неспешным, прогуливающимся шагом по пыльной, прогретой полуденным солнцем центральной улице села и, чувствуя на спине и обнажившемся,
