– Понятно, – сказал Вася, – гоу эвэй, значит…
– Им кричали с берега, уходите, мол, а они, дурачки, решили, что это провокация американская. А здесь, видишь, с Бабкина соскочил и пошел себе. Но я про такого, Лена Сергеевна, первый раз слышу! Видно, эндемик.
– Эндемик, да. Мне, Вася, не нравится вот это твое пьянство на работе. Вот это твое пьянство мне не нравится.
– А с такими иначе нельзя, Лена Сергеевна. Он бы замкнулся в себе, хрен чего узнаешь. Гордый. Гонор у него. А так все понятно. Гоу эвэй. Индейцы. Что будем делать, а?
– Капитана под суд, – мечтательно сказала Петрищенко.
– Ну, снимут его в ближайшем порту, это уж точно. А нам-то что делать? Я вот, Лена Сергеевна, все, что по Канаде есть, поднял. Ни фига не понятно. В Институт США и Канады надо звонить, в Москву. Лещинский даст добро, сразу и отзвоним.
– Что у нас вообще по «Мокряку» есть, Вася?
– Ну, зерновоз. Самый крупный зерновоз в истории кораблестроения, между прочим. Кто у нас на зерне живет, Лена Сергеевна?
– Головня и спорынья, – механически ответила Петрищенко.
– Да, еще мыши, долгоносики всякие. Из наших кто?
– Ни разу такого не слышала. Говорят, при Хрущеве один раз юм-кааш к кукурузе прицепился. Тогда много кукурузы закупали, на зерно. Но, по-моему, врут.
– Хрен его знают, Лена Сергеевна, может, и не врут. Тогда с доступом еще хуже было, все секретили. Что там делалось, непонятно. Хрен с ней, с кукурузой, а вот на пшенице кто сидит?
– По-моему, никто, Вася. Пшеница – поздняя культура. Особенно мягкие сорта.
– Кто-нибудь универсальный может сесть. Нет?
– Ну, в принципе, может, – Петрищенко задумалась, – какая-нибудь мелочь. Дух плодородия там… У тебя, кстати, Вася, диплом по малым народам, нет? Как раз по палеоазиатам. Какие у канадских индейцев духи плодородия?
– Не знаю, смотреть надо. Ничего себе мелочь! Америкосы вообще самые паскуды. И с вывихом каким- то, все палеоазиаты с вывихом. Я бы чего сделал? Нагнал бы народу побольше, кольцо бы замкнул и гнал бы его, тварюку эту, пока не вытолкнул в нижний мир.
– Откуда народ брать, Вася? Кого брать? Белкину?
– Лещинский что, совсем дурак? Понимать же должен.
– Понимать-то он понимает. Только над ним тоже начальство есть. Оно, Вася, страшнее индейских духов плодородия. Вот он и тянет до последнего.
– Хуже будет, – зловеще сказал Вася.
– Хуже не будет, – печально ответила Петрищенко.
– Розалия, – строго сказал Вася, – что ты вообще делаешь на работе?
– Ну, – Розка захлопнула «Анжелику», но так ловко, как это получалось у Катюши, затолкать ее в ящик стола не могла. Тем более пухлая «Анжелика» в ящик не влезала.
– Во дни моей суровой молодости, – продолжал Вася, – все романтические девицы зачитывались «Птичкой певчей». Турецкая такая книжка, про Гюльбешекер. Читала?
– Нет.
– И слава богу. Я бы тебе вообще, Розалия, на работе советовал заниматься делом.
– Каким делом? – скорбно сказала Розка. – Каким делом, Вася?
– Ну, я не знаю… Может, Чашкам Петри нужно чего? У них там тоже иногда… ну, Анналы всякие, рефераты, то-се. Хочешь, я поговорю?
– Я не хочу… рефераты, – губы у Розки задрожали. – И вообще, – она оглянулась на пустой столик у окна, – почему Катюше можно, а мне нельзя?
– Катюша, – строго сказал Вася, – на особом положении. А тебя еще раз с книгой увижу на рабочем месте, с посторонней, выговор, на первый раз без занесения…
Розка начала было фыркать, как рассерженная кошка, но Вася, очень довольный, захохотал. Но как-то невесело.
– Ну тебя, – сказала сердитая Розка.
– Ты правда по-английски понимаешь? Или врешь для понту?
– Ну, понимаю. – Розка подумала и честно добавила: – Немного.
– Тогда вот. – Вася расстегнул необъятный потрепанный рюкзак и стал там рыться. – Вот тебе такая книжка. Почитай, законспектируй. Все такое. А я тебя потом спрошу. Только, – он сделал страшные глаза и огляделся, – конспект вон в тот сейф будешь класть каждый вечер. Под расписку. И книгу тоже.
– Опять врешь, – проницательно сказала Розка.
– Ну… – Вася подумал, – преувеличиваю. Слегка. Очень важная книга. Очень страшная.
– Клод Леви-Стросс, – прочла Розка, водя пальцем по обложке, – это кто? «Взаимоотношения… между ритуалами и мифами… ближних людей».
– Соседних народов, дурында, – сказал Вася.
– Ну да, соседних народов. Я просто сразу не поняла. Конечно, соседних народов. А зачем тебе?
– Для кандминимума, реферат буду писать, – пояснил Вася.
– А чего это я…
– А ты обязана исполнять любое мое желание. Ясно? Потому что ты маленькая и беззащитная. Даже я над тобой начальник. Ясно?
– Ну… У тебя что-то из рюкзака выпало.
– А! – Вася наклонился и поднял пучок черных перьев, связанных метелочкой.
– Вася, это что? – спросила пораженная Розка.
– Очень важная вещь, – рассеянно ответил Вася, заталкивая пучок обратно в рюкзак, – ладно, я пошел. Мне еще кубинца работать. А ты пока книжку почитай, все дело. И, это… ты Лену Сергеевну не очень зли, ладно? А то она тебя в жабу превратит.
– А она может? – с замиранием сердца спросила Розка.
– Надеюсь, – печально сказал Вася, – у всех есть скрытые возможности. Должны быть. Иначе какой смысл жить на земле? Ладно, пока. Чао-какао.
Он подхватил рюкзак, помахал ей рукой и вышел. Розка вздохнула, покосилась на дверь, затолкала Леви-Стросса в ящик стола и опять взялась за «Анжелику».
«В голубых клубах табачного дыма, проникавших через открытую дверь, Анжелика казалась неправдоподобно прекрасной. В этой хрупкой и нежной женщине нельзя было узнать ту, не знавшую усталости всадницу, вместе с которой он проделал весь путь от самого Голдсборо. Она словно сошла с одной из тех картин, что висят во дворце губернатора Квебека, и стояла сейчас перед ним с золотистыми распущенными волосами, в ярко-малиновом плаще, положив тонкую белую руку в кружевном манжете на грубо обструганные перила».
Розка посидела еще с минуту, поджав под себя ногу. Потом встала и подошла к круглому зеркалу рядом с вешалкой, вытащила из рукава зеленого пальто розовый японский платочек с золотой ниткой и повязала его на шее бантом, после чего изящно облокотилась о вешалку и поглядела в зеркало. Она попробовала выглядеть загадочно и томно, но получилось как-то неубедительно, вдобавок она отчаянно напомнила себе котенка из Катюшиного календаря.
– Очень приятно, шевалье, – томно произнесла она, улыбаясь и расправляя рукой концы шарфа, – позвольте выразить вам… выразить вам…
– Роза, – произнесла Петрищенко с отвращением, – что это ты делаешь?
– Опять наш? – Вася прикрыл глаза и на какое-то время замолк, что было непривычно и страшно, потом так же, с закрытыми глазами, полез в карман за «Беломором», и Петрищенко, которая вообще-то в кабинете курить не разрешала, на сей раз промолчала.
За окном дул ветер, на ярко-синих волнах блестели белые гребни, и даже отсюда было видно, какое оно, это море, холодное.
– Как Лещинский? – спросил Вася на всякий случай.
– Уже даже и не кричит, – ответила она печально.
