– Он хотя бы помощь какую даст?
– Говорит, даст.
– А вы этого видели? Ну, этого…
– Видела, – вздохнула она. – Лещинский на машине отвез. На своей.
– Точно наш?
– Куда точнее, Вася.
Она прислушалась к себе. Там, где раньше сидел противный, гложущий страх, сейчас была пустота. «Когда я перестала бояться? – подумала она. – И почему?»
– Хотя бы известно, кто?
– Человек, – устало сказала она. – Александр Борисович Бескаравайный. На стадионе его нашли, на беговой дорожке. Поздно вечером. Практически ночью. Там по вечерам всякие любители бегают, они его и нашли.
– Ноги? – деловито спросил Вася.
– Да.
– В порту работал?
– На метеостанции. Такой… По всему, немножко с приветом.
– А что он делал на стадионе?
– Бегал. Каждый вечер. Каждый вечер на стадионе.
– Это который «Трудовые резервы»?
– Да.
– Понятно, – задумчиво произнес Вася, при этом он продолжал разминать папиросу, не замечая, что из нее уже сыпалась труха. – То есть ничего не понятно…
– Кто это, Вася? Кто это может быть? – шепотом спросила Петрищенко.
– Не знаю, Лена Сергеевна. Нетипичный случай. Не знаю. Двое – слишком маленькая статистика.
– Типун тебе на язык.
– Я к тому, что непонятно, где тут общее. Ну, правда, оба – мужчины. Непонятно, это важно или нет. Один грузчик, ну, водитель автокара, а этот…
– Бездельник, – твердо сказала Петрищенко. – Тунеядец. Я говорила с его женой, – она передернулась от тоски и ужаса, – она дом на себе тянула, а он – дурака валял; работа не бей лежачего… За собой следил, голодал по системе, бегал. Философский труд писал.
– Тогда он не тунеядец, а философ, – рассудительно сказал Вася, – философ-надомник. В общем, поглядеть надо – в кадрах взять… все, что есть; трудовая, характеристика, может, карточка из поликлиники… Сядем, разложим, подумаем. Вместе сядем…
– Вместе сядем, это точно, – машинально отозвалась она.
– Да ну вас, Лена Сергеевна, все шутите. А что жене сказали?
– Показали лицо, ноги не стали. Сказали, маньяка работа. Похоронят в закрытом гробу. Ты кубинца отработал?
– Ага. Чисто все. Сейчас на кубинцев редко что цепляется. Я, Лена Сергеевна, по порту походил, поглядел. Нет его в порту, ну, это теперь понятно. Он на склонах ошивается, около стадиона. Я пойду туда, пощупаю, ага? Пока светло. Розку с собой возьму.
– Белкину? Это еще зачем?
– Вот вы ее посадили рядом с Катюшей, а это нехорошо, Лена Сергеевна. Вредно ей это. Потом, ходит один мужик, выспрашивает… непонятно. А с Розкой – понятно, что глупость одна.
– Она, Вася, по-моему, и вправду дура.
– Да нет, просто зеленая еще. Зелененькая. Глупенькая. И пальто у нее зеленое. И ногти. А шарфик – розовый, оцените, Лена Сергеевна. Может, все-таки проинструктировать ее, на всякий случай? Серьезное ведь дело.
– Страшное дело, Вася. Не надо пока, просто скажи ей, ну…
– Уж найду что, вы не волнуйтесь, Лена Сергеевна. Так я пошел?
– Ладно, Вася, иди. Вернешься, подумаем вместе. А я пока личные дела в кадрах затребую. И это, осторожней, а?
– Кому вы это говорите, Лена Сергеевна? – удивился Вася.
– Вот ты на каблуках ходишь, – упрекнул Вася, – а это вредно. Искривляет свод стопы. Будешь потом хромать, как японка. Япо-оночка.
– Как хочу, так и хожу, – буркнула Розка, краснея.
– Нет, вообще-то все верно, – рассуждал Вася, – это у тебя правильные инстинкты. Каблук зрительно изменяет соотношение бедра и голени и тем самым делает женские ноги более привлекательными. Ивана Ефремова читала? «Лезвие бритвы»?
– Не-а.
– Ну темная! – удивился Вася и достал из кармана потрепанную «Иностранку». – И «Таис Афинскую» не читала?
– Нет.
– Я тебе принесу. Тебе понравиться должно. Романтика-эротика, любовь-морковь. Полезная для тебя книга, во-от… А что это у тебя в сумочке, такое квадратное? Толстенькое такое? Леви-Стросс?
– Нет, «Анжелика», – буркнула Розка и покраснела.
– Ты безнадежна. В кино сходить с тобой, что ли? – задумался Вася. – В «Родине» как раз «Анжелика и король» идет. Вот же дурной фильм! Но красивый. Буржуазный.
– А ты что, уже смотрел? – заинтересовалась Розка.
– Ну смотрел. Водил тут одну. Но ведь можно же еще раз сходить.
Розку, честно говоря, еще никто не приглашал в кино. Никто. Никогда.
А Розка так старалась. Она даже купила у цыганок тушь – страшную, липкую, черную тушь в спичечном коробке, но мама ее нашла и выкинула. Она сказала, что цыганки туда кладут ваксу. Им, цыганкам, все равно, что будет у нее, у Розки, с глазами.
Анжелике в такой ситуации полагалось откинуть голову и призывно засмеяться. Розка уже было начала откидывать голову, но в шею врезался проклятый капроновый шарфик.
– На той неделе, ага? Ты только сбегай заранее, билеты купи, – сказал Вася, – а то перед сеансом не протолкнешься. Особенно на вечерние.
– Я вообще-то вечерами все больше занята, – величественно сказала она, – подготовительные курсы, и вообще…
– Да ладно врать-то, – миролюбиво сказал Вася. – Послушай… а можно тебе задать один вопрос… очень личный?
– Да? – выдохнула Розка.
– Как тебе удалось добиться такой нечеловеческой раскраски ногтей?
Розка прикусила губу.
– Ну, – сказала она наконец, – вообще это просто. Берешь зеленый стержень, ну, пастовый, обрезаешь шарик. Потом выдуваешь пасту в белый перламутровый лак. Перемешиваешь. Ну вот…
– Ужас, – честно сказал Вася.
– Я сведу, – на всякий случай пообещала Розка.
– Да, и поскорее. А то, когда я смотрю на твои ногти, мне есть не хочется. Ладно, еще посидим немножко и пойдем, купим по пирожку.
– А зачем мы вообще здесь сидим?
Пустые скамьи стадиона «Трудовые резервы» обтекал прохладный прозрачный воздух, на свежеокрашенных скамейках выступила роса. Море вдалеке за деревьями переливалось розовым и сиреневым, как голубиная грудка, и свет вокруг был розовым и сиреневым. Печальный уходящий свет, от которого замирает сердце и делается ни с того ни с сего невыносимо грустно и прекрасно. Мерцает воздух, и свет все льется и льется, и вдалеке, за морем, льется он на чужие странные города, в которых она, Розка, возможно, когда-нибудь побывает.
– Во-первых, – сказал Вася, – на свежем воздухе полезно. Во-вторых, это подшефный стадион Пароходства. Общественная работа. Ходим, выясняем, нет ли нареканий, жалоб…
