– Извините, – сказала Петрищенко.
Вахтерша проснулась и мрачно посмотрела на нее.
– Меня должны ждать, – сказала Петрищенко, с наслаждением опустив чемодан на холодный линолеум, и вдруг неуверенно добавила: – Наверное.
– Кто?
– Романюк. Стефан Михайлович. Он в двадцать второй.
– Наверх не пущу, – сказала вахтерша равнодушно.
– Но мне очень надо.
– А вы кто? – спросила вахтерша.
– Мне по работе, – сказала Петрищенко то, что все говорят в таких случаях, – у меня к нему дело. Я вот… Пароходство.
– Документы, – равнодушно бросила вахтерша.
Петрищенко начала рыться в сумочке в поисках удостоверения. То ли она взяла его с собой, то ли нет… Ведь, если вдуматься, оно ей наверняка больше не понадобится.
– Лена Сергеевна!
Вася спускался по лестнице, вид у него был какой-то помятый.
– Вася, – обрадовалась она, – Стефан Михайлович на месте?
– На месте… теперь никого нет на месте, – неопределенно ответил Вася, – вообще никого нет.
Он подошел к вахте и, отодвинув Петрищенко, взял телефонную трубку и, прижимая ее плечом к уху, стал набирать номер.
– Вася, погоди. Ты что, выпил? Где Стефан Михайлович? Что вообще происходит?
Вася отмахнулся от нее, как от мухи.
– Как хоть вчера прошло?
– Нормально прошло, – сказал Вася, – все путем. Любимый город может спать спокойно. Але? А можно Белкину? С работы. Это секретарь комсомольской организации. Она на работу не вышла. Что? В больнице? А в какой? На Слободке? А она… в сознании? Напугал кто-то? Не хочет говорить? Скажите в какой, мы подъедем. Обязательно. Мы всегда… навещаем своих больных.
Он положил трубку и поглядел на Петрищенко исподлобья.
– Вот так, – сказал он наконец. – В больнице Белкина. Говорят, шок. Говорят, обойдется. Ну, в общем, повезло ей. Хотя, в общем, не повезло…
– При чем тут Белкина, Вася? Я ничего не понимаю.
– А вам и не надо понимать, Лена Сергеевна. Все кончилось. Не думайте об этом.
– А… где Стефан Михайлович?
– Наверху.
– Он здесь?
– Нет.
– Вася, что ты мелешь?
– Да неважно все это, – сказал Вася неохотно, – где он, это, ну, неважно. А вы, я вижу, с чемоданом.
– Ну, я подумала, – она бессознательно оправила прическу, – решила поехать. Поглядим, что да как. Может…
– И билет купили?
– Еще нет, – сказала она, – думали, вместе купим. Чтобы вместе ехать, ну.
– Хорошо, – сказал Вася, – сдавать не придется.
– Вася, я же вижу, что-то случилось, – она почувствовала, как ноги противно слабеют, – я хочу его видеть. Он вообще… жив?
– Беспокоитесь, – сказал Вася вяло, – а зачем? Лучше бы к Белкиной в больницу сходили. Принесли бы ей апельсинов, что ли. Этих, марокканских. Бабкину вон кто-то носил апельсины, а Белкина чем хуже?
– Вася, я хочу его видеть. – Петрищенко попыталась крепче ухватиться за конторку и только теперь заметила, что в ладони у нее зажато удостоверение, выуженное со дна сумочки. На неровной стенке за спиной вахтерши висел синенький морфлотовский плакат, и белый сверкающий теплоход на нем уплывал, уплывал, уплывал…
– Ну, он сейчас спустится, – Вася пожал плечами, – если хотите. А я пошел.
– Куда?
– Какая разница? – сказал Вася. – Мир большой. И имейте в виду, теперь есть, кому его держать. По крайней мере, один угол.
У двери он остановился, обернулся, покачал головой и вышел. Она осталась стоять у конторки, сжимая удостоверение в руке.
Вахтерша покосилась на нее, потом достала растрепанную книжку и стала читать. Петрищенко машинально посмотрела на обложку. Вахтерша читала «Двенадцать стульев».
В голове было пусто. И еще она вспомнила, что не выспалась, потому что легла поздно и долго не могла уснуть, а потом рано встала. И еще болели ноги. Наверняка вены. Все-таки чемодан слишком тяжелый. Не женский чемодан.
Она почувствовала, что ей смотрят в спину.
Романюк стоял в холле, за проходной, в своем долгополом черном пальто, руки засунуты в карманы, словно его знобило. Она не видела, как он спустился.
Он молчал, и она почему-то ощутила странную робость и неуверенность, словно школьница на первом свидании.
– А я… вот, – она зачем-то показала на чемодан, – я подумала… ничего, что я так рано?
Он молчал.
– Как ты думаешь, можно здесь оставить чемодан? Пока мы сбегаем за билетами. Пока нет очередей… – Она сбилась и замолчала.
Она вдруг сообразила, что не знает, как его называть. Должно же быть какое-то сокращеное имя, ласкательное. Как-то же его звали в детстве? Жена как-то звала…
– Лена, – сказал он тихо, – иди домой.
– Но мы же решили, вместе решили, – она почувствовала, как внутри у нее что-то плавно, словно осенний лист, оторвалось от ветки и полетело вниз, – вчера.
– Это было очень давно, Лена, – сказал Романюк.
– Да нет же, – она бессознательно теребила шарфик, – вчера, вечером, ну, – она покраснела быстро, как будто по ее лицу прошла тень алого полотнища.
Глаза Романюка были пустые и отсвечивали, точно две серебряные луны.
– Лена, – повторил он терпеливо, как назойливой собаке, – иди домой. Домой, домой.
– Но…
– Меня больше не бывает. Ты не туда пришла.
– Ты… сошел с ума? – медленно спросила она.
– Нет, – сказал он тихо, – нам повезло. Никто не сошел с ума. Даже та девочка. Но ты иди домой. Я не знаю тебя. Я больше никого не знаю. И вообще мне надо идти. У меня много дел.
– Хорошо, – сказала Петрищенко, – хорошо, но как же… Ладно, неважно.
Она повернулась.
Она шла медленно, потому что ждала, что он все-таки позовет ее или, по крайней мере, скажет что-то очень важное, но вслед ей пронзительно закричала вахтерша:
– Женщина, вы забыли чемодан!
– Возьмите его себе, – сказала Петрищенко.
Мимо прошел троллейбус, почти пустой, наверное, из парка, но она даже не прибавила шагу, чтобы успеть к остановке, где хохотали взахлеб две девчонки лет шестнадцати. А у нее ноги стали очень тяжелыми, она еле передвигала ими, но идти все равно было приятно, хорошо было идти, с утра народу было немного, все на работе, в продуктовом сквозь стеклянную витрину было видно, как сонная продавщица кормит из блюдечка сонную кошку. Наверное, надо зайти, купить чего-нибудь поесть, дома совсем пусто. Тем не менее она миновала магазин, не заглянув в него. Около входа в Политехнический
