Он лег на диван, вытянувшись и закинув руки за голову. Свет он пока выключать не стал, хотя не был уверен, что так лучше; темнота сама по себе – укрытие.
Эта Инна разыграла его, подумал он. Наверняка. Он вспомнил, что был такой английский рассказ в учебнике Бонка, назывался «Открытое окно», кажется, Лекока, такой их английский юморист. Там гость думал, что хозяйка дома помешалась с горя, когда ее муж и брат не вернулись с охоты два года назад, и все время говорила о них так, как будто они только что вышли, а потом увидел, что они идут через лужайку. Он, понятное дело, испугался до полусмерти, а это все придумала девочка, племянница.
С веранды доносились обрывки разговоров и звяканье посуды. Потом все стихло.
Он погасил свет, окно из глухого черного тут же стало светлым и прозрачным, а стены, наоборот, черными. На веранде свет тоже погас. Он натянул на себя одеяло и закрыл глаза.
Так он пролежал где-то с полчаса, потом встал, сунул ноги в расшнурованные кроссовки и вышел на двор. Яблони чернели листвой на фоне густо засеянного звездами неба. Он помочился с порога, застегнулся и огляделся. Дом Лебедевых глядел в сад слепыми, темными окнами.
Смешно бояться, подумал он. Особенно теперь.
Горизонт охватила красная дрожащая полоса, на ее фоне ветви яблонь почернели и как бы выдвинулись вперед, их беленые стволы светились в полумраке. Потом зарница погасла. Он какое-то время постоял, глядя на темное небо, здесь, вдалеке от городских огней, было отчетливо видно, что звезды – разноцветные, желтоватые, синие, одна была отчетливо красной. Ближе к зениту небо прочертил пылающий метеор, еще один, очень быстро, он никак не успевал загадать желание. В саду одуряюще пахли бледные ночные цветы, ночные толстые бабочки толкались над ними, чуть слышно гудя. Он еще постоял немного, вслушиваясь в ночь, потом вернулся в пристройку, закрыл дверь, подумав, придвинул к ней шкафчик с вазой, осторожно, чтобы ваза не упала, лег на продавленную тахту и тут же заснул.
Он проснулся ранним утром, чувствуя себя совершенно выспавшимся и бодрым, как всегда бывает, когда просыпаешься в деревне после жизни в безвоздушном городе, от избытка кислорода в голове была легкость и даже радость, и все ночные страхи казались смешными, потому что день – время четкости и определенности. А заодно – и невозможности чудес.
С неба лился тихий сероватый свет, какой обычно и бывает по утрам. Деревянный сортир стоял в заросшем травой и бурьяном углу сада; на дорожке, ведущей к сортиру, сидел крохотный темный лягушонок с острой головой, он тут же отпрыгнул в сторону и пропал в мокрой траве. В сортире за доску обшивки были заткнуты опять же старые газеты, желтые, с расплывшимися пятнами сырости, а в углу сидел сонный, задумчивый паук-сенокосец, их в детстве называли коси-коси-ножка. Тут же, рядом с деревянной будкой, на столбе был прибит умывальник, рядом на полочке плавал в мыльнице обломок мыла.
Он умылся, подумал про электробритву, которая лежала в рюкзаке, и еще о том, что надо бы надеть куртку: утро было свежим.
На обратном пути он сорвал с ветки яблоко, красное и крепкое. Дом Лебедевых был тих, веранда пуста, и дверь в дом закрыта, хотя в соседних дворах он слышал голоса и всякие деревенские звуки. Он зашел в пристройку за курткой, накинул ее и вышел за калитку.
Дорога вела вверх, заборы с наружной стороны заросли высоким бурьяном и одичавшей сиренью, зазвенела цепью невидимая собака, невидимая женщина звала пронзительным голосом: «Люся! Люся!»
Засыпанная гравием дорога в углублениях блестела лужами, хотя дождя ночью вроде не было, у кромки одной из луж пила, растопырив крылья, коричневая с желтым бабочка. Крылья чуть подергивались, как будто в такт дыханию или сердцебиению.
Он вспомнил вдруг детство – пионерский лагерь и репродуктор на столбе, побудку, поднятые флаги и то, как он летал во сне, и небо словно на открытке… Женщина в платке выгнала хворостиной толстую пегую корову, и он посторонился, давая им дорогу.
– Добрый день, – сказала женщина.
– Здравствуйте, – ответил он с некоторым усилием, потому что не привык здороваться с незнакомыми людьми, и, уже когда она проходила, спросил: – Не знаете, где тут древлянское городище?
– Ни, – сказала женщина и прошла дальше. Корова дернула хвостом и уронила на землю дымящуюся лепешку.
Выше дорога превратилась в тропинку, на вершине холма домов уже не было, а был заросший, запущенный сад с яблонями-дичками и небольшой холм – видимо, то самое древлянское городище: круглая насыпь, скатывающаяся в заросший бурьяном и крапивой овражек. Пройти тут было совершенно невозможно, он пошел в обход, вдоль холма, пока не наткнулся на яму, тоже поросшую травой и бурьяном; видимо, здесь Лебедев с учениками и проводили когда-то раскопки. На дне ямы, под бурьяном, блестели изломом серые и розовые камни.
Не понимаю я ничего в археологии, подумал он.
Тропинка стала неожиданно шире, заросли бурьяна исчезли; он оказался на сельском кладбище. Ограды выкрашены голубой краской, на покосившихся деревянных крестах блестели росой похоронные венки, дальше – по-городскому оформленные плиты из гранита и лабрадора, вытравленные на камне портреты женщин в платках и лысых мужчин в парадных костюмах. Он прошел меж могилами, вглядываясь в надписи. Памятных плит за последние десять лет заметно прибавилось. На одной из плит, скромной, розового камня, сверху, так, что еще оставалось место, была вытравлена надпись: «Лебедева Анна Васильевна, 1921—1986». У камня лежал букет чернобривцев, уже увядших.
Отсюда была видна блестящая извилистая речка, тянувшаяся по лугу, ивняк, еще один луг, дальше – розовые валуны, покрытые лишайником, лес на другом берегу. На лугу стояла телега с лошадью. Лошадь опустила голову, глядя в землю.
Он постоял какое-то время, вдыхая сырой воздух и думая о том, что стоит на бессчетном множестве лежащих в черной земле тел. Ему стало неприятно, и он быстро сошел с холма. Найти Инну? Он не знал теткиного имени, но не сомневался, что в любой хате ему покажут: надо просто спросить, к кому вчера Инна приехала, и все. Но Инну искать не хотелось. Расспросы вдруг показались ему утомительными и бессмысленными.
Он спустился с холма и открыл калитку лебедевского сада, как раз чтобы увидеть Лебедева, наливающего из трехлитровой банки молоко в кружку.
На стекле банки оставался жирный молочный след.
– Идите завтракать, Евгений! – крикнул Лебедев с веранды.
Он прошел на веранду и сел на скрипучий стул. «Спидола» рядом бормотала что-то неразборчивое, видно, потеряла волну.
– Вы, гм, Би-би-си слушаете? – спросил Лебедев, понизив голос.
– Слушаю, – признался он. – Иногда. И «Голос Америки».
– Ну и что вы думаете?
– У них хорошие аналитики, – сказал он. – Но иногда и они ошибаются.
– А то, что в Москве сейчас дефицит и очереди?
– Это правда.
– Я учил детей сорок лет, – сказал Лебедев. – Я старался им не врать. Но я преподавал естественные науки.
– И мичуринскую агробиологию? – спросил он.
– Мичуринскую агробиологию? Ах да. Она входила в программу до середины пятидесятых. Но вы знаете, по-моему, в ней что-то есть. Нельзя отвергать вот так, сразу.
– Ламаркизм?
– Да, направленную эволюцию. Нельзя сводить все к слепому случаю. Почитайте хотя бы Берга, он все-таки наш современник. Вообще биологии у нас в школе уделяют мало внимания. Больше физике. По- моему, зря. Тайна жизни все-таки самая великая из тайн.
– Наверное, – сказал он. – Я все больше по водоизмещению танкеров.
– За нефтью нет будущего, – тут же сказал Лебедев.
– Предложите альтернативу.
– Водородный двигатель, – серьезно сказал Лебедев. – Атомная энергетика тоже доказала свою несостоятельность. Вы вот у себя в Москве, вам ничего. А мы тут как на вулкане. Чернобыль под самым,
