было тихо.
Он какое-то время раздумывал, достать ли из рюкзака фонарик, но решил повременить. Дорогу пока видно, и то ладно.
Что-то темное выбежало на дорогу из кустов, он сначала вздрогнул, потом сообразил, что это еж. Еж двигался очень быстро и тихо, сосредоточенно пыхтел. Он пересек тропинку и исчез в кустах на противоположной стороне, слышно было, как он продирается сквозь них, шумно, энергично и эффективно.
Ежи вообще-то маленькие злобные убийцы. Но перед их обаянием трудно устоять.
Он думал о том, как Инна идет позади, чуть накренившись под тяжестью чемодана. Зачем ей такой тяжелый чемодан?
Тропинка взобралась на что-то вроде широкого земляного вала – корни сосен тут выступали наружу, вцепившись в сухую почву, – потом пошла под уклон, потянуло сыростью, крохотное болотце отразило быстро темнеющее небо, по которому наискось, словно надрез, прошла розовая полоса – след от реактивного самолета. Лягушки перекликались, издавая малоприятные звуки, словно неподалеку кто-то блевал.
Опять зашуршало в кустах, он повернул голову. На этот раз сквозь кусты ломился кто-то большой и темный. Он застыл, затаив дыхание, осторожно подавшись в сторону, прислонился к теплому сосновому стволу. Рюкзак упирался в дерево, как горб.
Наверное, надо перочинный ножик достать, он в наружном кармане, подумал он, но продолжал стоять неподвижно. Кто-то темный тоже стоял неподвижно, потом отпрянул назад, он услышал всплеск и хлюпающие звуки, словно в болотце кинули тяжелый камень.
Потом раздался женский смех, нежный и тихий.
– Инна? – спросил он в темноту тихонько.
Смех смолк, и снова раздался бумажный шорох осоки и – плеск.
Он еще немножко постоял, стараясь дышать тихонько, потом стащил рюкзак, расстегнул его, вытащил фонарик, потом складной нож. Нож он переложил в карман куртки, а фонарик подержал в руке и включил. На тропинку легло светлое, расходящееся кругами пятно, зато вокруг сразу стало очень темно, словно кто-то выключил небо.
Темнота придвинулась и охватила его со всех сторон. Он погасил фонарик и какое-то время вообще ничего не видел, кроме красных и фиолетовых прыгающих пятен, потом из глухой тьмы постепенно стало проявляться небо, лапы сосны четко вырисовывались на его фоне.
– Инна? – спросил он на всякий случай.
Смех вспыхнул еще раз и почти сразу перешел в тоненький, заливистый плач.
Он сделал шаг в сторону. Меж стволами деревьев, поверхность болотца маслянисто блеснула, прыгнула в воду вспугнутая его шагами лягушка. Небо темнело, по нему неслись сизые тряпичные тучи, сосны шумели, роняя сухие сдвоенные иглы.
Плач захлебнулся сам в себе и затих.
Он поколебался и вновь включил фонарик; сосны стали разноцветные, красные и зеленые, а небо – совершенно черным.
На поверхности болотца круг света от фонарика лежал как светлое плотное блюдце; он поводил фонариком, поймав в луч пляшущую над болотцем мошкару, потом пук осоки; вода у берега колыхалась, вылизывая илистую отмель, болото оказалось не таким уж маленьким, просто то, что он увидел раньше, было одним из его рукавов.
– Инна? – повторил он неуверенно.
Темнота вокруг давила, словно он накинул на голову черное драповое пальто.
Здесь было какое-то несоответствие, смеялась женщина в предчувствии любви, а плач был совсем детским. Наверное, какая-то птица, подумал он, откуда здесь ребенок?
Инна наверняка знала бы, какая из ночных птиц умеет так плакать.
– Эй! – крикнул он и наступил ногой на кочку. Нога тут же провалилась в зеленую жижу. Он попытался выдернуть ногу, но что-то там, в глубине, держало ее и не отпускало. Вода залилась в кроссовку, но это ерунда, хуже, что лодыжке вдруг сделалось щекотно, словно ее обшаривали быстрые пальцы.
Он резко развернул корпус, чувствуя, как что-то хрустит и двигается в позвоночнике, и уцепился за горбатый хилый ствол березки, неуверенно светлеющей на краю болота. Бумажная тонкая кора отслаивалась под пальцами. Как жену чужую, подумал он. Фонарик упал и покатился в траву, прочертив лучом вверх, по бледным листьям.
Грязь чавкнула и выпустила его.
Он ослабил хватку, отодвинулся, подобрал фонарик, трудолюбиво светивший в густой бледной траве, и пошел назад к тропе, хлюпая кроссовкой. Что-то мешало идти, он посветил под ноги и увидел, что шнурок на кроссовке развязан, и не просто развязан, а наполовину выдернут.
Выйду на тропу – перешнурую, подумал он и вернулся еще на пару шагов, ожидая, что вот-вот она появится, светлая, сухая.
Тропы не было.
Он посветил фонариком; были пучки осоки, болото, узколистые заросли кустарника над водой. Свет фонарика отскочил от ряски, как мячик.
– Проклятье! – сказал он вслух.
Березка росла на лысоватом холме, вокруг нее маслянисто блестела гладкая зеленая поверхность.
Но он же пришел как раз отсюда, нет?
– Извини, – сказал он березке и обломал кривоватую, росшую над его головой ветку. Ветка жалобно и сухо треснула, точно кость.
В сказках, подумал он, Иван-дурак сказал бы что-то вроде – не обессудьте, сударыня. И вообще в сказках всегда понятно, как надо поступать. Делай все наоборот. Нельзя убивать зайчика, который говорит: «Не ешь меня, я тебе пригожусь», зато можно хамить старухе в куроногой избушке.
– Ах ты старая карга, ты бы меня, добра молодца, сначала покормила, напоила и спать уложила, – сказал он вслух.
Обрубок ветки на изуродованной березе торчал неровной розоватой щепой. Он нагнулся и, прижимаясь боком к стволу (спиной прислониться мешал рюкзак), перешнуровал кроссовку и очистил ветку от листьев и прутиков.
Фонарик в одной руке, палка в другой – он осторожно двинулся в путь по кочкам, нащупывая дно. Он надеялся, что идет туда, где оставил тропу, но сухой земли больше не было, попадались, правда, поросшие сухой спутанной травой более-менее твердые кочки, он перешагивал с одной на другую, обшаривая фонариком окружающее пространство. Один раз луч фонарика выхватил из мрака сидящую на такой же кочке раздувающую оранжевый зоб огромную бледную жабу, она тут же бросилась в воду и исчезла, так что он до конца не был уверен, была ли она на самом деле такой огромной и страшной, как ему показалось.
– Хорошо живет на свете… – пробормотал он и перепрыгнул с кочки на кочку. Кочка чуть притонула (под кроссовки подтекла вода), но устояла. – …Винни-Пух.
Еще одна березка попала в луч фонарика, он шел к ней и, уже когда привалился, чтобы передохнуть, увидел над собой свежую обломанную культю с выступающей слезой.
– У него жена и дети, он лопух, – заключил он безнадежно.
Однако, обшарив фонарем окрестность, увидел, что сзади за березкой почва идет на подъем – и как это он раньше не заметил? Он шагнул и оказался на твердой земле, кустарник здесь рос совсем другой, с красными веточками-прутиками, он видел, как сквозь них просвечивают красноватые шершавые стволы сосен, и вдруг ощутил, как взмок – футболка прилипла к спине, а куртка – к футболке. Он стоял, упираясь выломанной веткой в твердую землю, и тяжело дышал, и тут же за спиной раздался заливистый, истеричный смех, злой женский смех, перешедший в тоненький жалобный плач. Он не обернулся.
Тропа была совсем рядом, он выбрался на нее, так и не решаясь оставить свой спасительный посох, и тут увидел выступившее из сумерек бледное лицо с черными провалами глаз. Лицо висело в темноте. Фонарик дернулся, и светящийся круг не сразу, но ухватил черные волосы, заколотые со лба дешевой заколкой, бледные впалые щеки и стиснутые губы. Глаза она зажмурила, моргая и отворачиваясь от света
