Она, наклонившись, застегивала чемодан. Юбка обтянула аккуратную круглую попку, а сквозь разошедшийся шов светилось белое бедро. Он отвел глаза.
Почему она так и не вышла замуж? Из-за сына? Боялась, что это покажется ему предательством? Она работала в поликлинике, а там все-таки иногда попадаются мужчины. Наверняка за ней кто-то ухаживал – солидный пожилой терапевт или молодой веселый рентгенолог. Или просто пациент, одинокий и неустроенный, заглядевшийся на ее ловкие веселые руки за травленым стеклом больничного окошка, принес ей как-то цветы и коробку конфет и робко пригласил в кино?
– А как назад, вы не знаете? – спросил он неожиданно для себя.
Она покачала головой.
– Здесь все делается само, – сказала она. – Одно действие тянет за собой другое. Не так, как там.
Там – это за Рекой, понял он, где надо что-то предпринимать, выбирать, решать в пользу того или этого. Держаться на поверхности, вставать утром, готовить себе завтрак, просто потому что надо. Заваривать кофе. Бриться. Чистить зубы.
Когда я был маленький, я тоже думал, что хорошее поведение вознаграждается. Что тот, кто почистил зубы и съел манную кашу, имеет какие-то преимущества в жизни перед тем, кто отказался есть эту скользкую комковатую пакость. Она так думает до сих пор. А если не думает, то надеется.
– Смотрите, – сказала Инна. – Зяблик.
Серо-бурый комочек с красноватой грудкой покачивался в ветках ольхи.
– Настоящий зяблик. – Она чуть оживилась. Она сама напомнила ему птицу, только он никак не мог сообразить какую.
Он вдруг отчетливо понял, что здесь нет ничего настоящего, но она об этом знать не хочет. И от этого понимания внутри у него стало безнадежно пусто. Я должен верить, подумал он, здесь все держится на вере, она это понимает, я – нет.
Тропинка вела вверх, и они пошли по влажному склону, поросшему травой.
– Это… здесь? – неуверенно спросила Инна.
Перед ними на растрескавшемся бугристом асфальте вырос хрущевский микрорайон, дома желтовато- серые, с облупившейся краской. Рядом с песочницей возвышались, накренившись, ржавые железные столбы, между ними висело на натянутых веревках белье. На балконах тоже висело белье, полосатые половички свешивались через перила.
Он подумал, что где-то видел это, совсем недавно.
На табуретке возле подъезда сидела старуха и вязала крючком ярко-голубую салфетку.
Где-то далеко раздавался ровный гул автомобильной трассы.
Небо было выцветшим и чуть размытым, как бывает после полудня.
Инна вдруг побледнела, поставила чемодан посреди асфальтовой дорожки, пересеченной трещинами и слизистыми подсохшими блестящими следами, какие обычно оставляют улитки, отошла к детскому грибку и села на приколоченную к нему лавочку.
– Инна, что с вами? – спросил он на всякий случай, потому что она застыла, охватив руками живот, лицо в тени деревянного грибка, поэтому выражение разобрать было трудно.
– Ничего, – сказала она почти одними губами. – Вы… сначала вы.
Он огляделся. Кроме старухи, никого поблизости не было. Над дальними крышами дрожал нагретый воздух. Вдали гудела трасса.
Он вдруг почувствовал, что у него взмокли ладони, и вытер их о штаны.
– Я не спросил его, – вдруг сказал он. – Условия… есть ли условия?
– В смысле? – тоскливо переспросила Инна. Она все еще пахла мандарином. Новогодний запах волной наплывал в летнем душном воздухе.
– Не оборачиваться, не смотреть в глаза, я не знаю… Есть же какие-то… еще с древних… ну… – Он запнулся.
– По-моему, ничего, – сказала Инна. – Главное – дойти. Найти. Забрать. Все.
Она разомкнула кольцо рук и провела обеими ладонями по волосам.
– Где мне… где ее искать?
– Не знаю, – сказала Инна. – Но раз нас сюда привели, она здесь. И Юрка здесь. Господи, Юрка здесь, какое… – она зажмурила глаза и резко выдохнула, – какое счастье.
Она подняла к нему резко помолодевшее лицо с блестевшими глазами.
– Да, – сказал он. – Да, конечно.
Растерянный, он отошел от нее и подошел к старухе на табуретке. На старухе была вылинявшая голубая мохеровая шапочка, чуть съехавшая набок. Из-под нее выбивались поверх бледной кожи седые прядки.
– Извините, – сказал он.
Старуха подняла глаза; глаза были молочные, как у котенка, пустые, со слезой.
– Что? – спросила она.
Неужели и ее кто-то держит? Вот такую?
– Мне нужно… я ищу…
– Что? – повторила старуха. – Говорите громче. Я не слышу.
– Я ищу Риту… Маргариту Панаеву. Па-на-еву.
Почему Ритка так и не захотела поменять фамилию? Чтобы утвердить собственную независимость?
– Что? – переспросила старуха. Крючок и недовязанная салфеточка у нее в руках дергались, словно в такт невидимой музыке.
Отчаявшись, он вновь отошел к Инне и присел рядом с ней.
– Ну что? – спросила она шепотом.
– Это старуха. Совсем старая. Ничего не слышит.
– Надо подождать, – сказала Инна тихим, звенящим голосом. – Кто-то еще выйдет.
– Тут целый микрорайон. Они могут жить в каком-то другом доме.
– Ну и что? У нас полно времени. Сколько угодно.
– Я не уверен, Инна, – сказал он, – что у нас так уж много времени. Отсюда нелегко уйти. Чем дальше, тем тяжелее. Мы еще держимся за… то, что за Рекой. Но это ненадолго. Мы прирастем здесь. Так оно чаще всего и получается, я думаю.
– Ну и что? – повторила она рассеянно, думая о своем.
– Помню, я… поехал в загранкомандировку, ну, первый раз. В Польшу. На две недели. В Гданьск. Морской порт, знаете, так вот, первую неделю я скучал ужасно. Даже первые десять дней. Хотелось рассказать… про то, что я вижу, обсудить, я звонил по межгороду, каждый вечер, думал, как она там? Как они там? А потом – появились какие-то мелкие привычки. В кафе рядом с гостиницей было хорошее разливное пиво. Правда хорошее. И кофе со сливками. И официанты стали со мной здороваться. И я познакомился с одним, Войтек его звали, инженер, приятный человек, он меня пригласил в гости, и там была такая Малгожата, нет, не подумайте, просто я вдруг понял… что привык. Что мне будет этого не хватать, вот этого кафе, и моря, и Войтека, и Малгожаты. И этой улочки, такая, знаете, улочка… И что это постепенно становится важно, всякая мелочь, а дом далеко и как бы сам по себе. Я привык, Инна. Это происходит очень быстро. Очень быстро.
– Странно, что вы вообще пошли сюда, – сказала она, поджав губы. – Сколько уже лет? Семь? Восемь? Вы тоже должны были привыкнуть.
– Это другое дело, – возразил он. – Я не поменял жизнь. Не заместил ее другой. Я потерял то, что ее наполняло.
Она пожала плечами. Он вдруг увидел ее новым зрением – маленькую, испуганную, взъерошенную, в грязной, когда-то нарядной кофте, в порванной юбке, в кедах на отекших ногах. Как же она пойдет отсюда? Она привезла ему одежду, штатскую одежду, а сама поедет в таком рванье!
Впрочем, одернул он себя, скорее всего, она вернется в Болязубы. Он почему-то знал, что она вернется в Болязубы. Куда вернется он сам, он старался пока не думать.
Надежда освещала ее изнутри, как свеча.
Он словно увидел себя со стороны: футболка в грязи и бурых пятнах крови, размокшие, полуразвалившиеся кроссовки, грязные джинсы. Хорошо, бумажник в кармане джинсов, подумал он. Куртку-то я потерял.
